Том 12. Стихотворения - [15]

Сутяги грязные, мещане, по домам

Засевшие своим, ужели мнится вам,

Что вы и есть народ и получили право

Нам господина дать? О, жалкая орава!

Но нет, до этих прав святых не досягнет

Ни Франция сама, ни Франции народ.

Узнайте ж: истина не разлетится пылью!

Свобода — не тряпье, источенное гнилью,

Не у старьевщика висящий старый хлам,

И если в западню народ попался сам,

То право высшее, стремясь к священной цели,

В сердцах избранников живет как в цитадели.

Кто сможет деспоту ответить напрямик,

Тот будет навсегда прославлен и велик.

Вы счастья ищете, о жалкие пигмеи,

В болоте мерзостном, в грязи, благоговея

Пред этой падалью, одетою в багрец!

Но верным истине останется борец.

В падении других я не приму участья.

Я честен. У меня не вырвет самовластье

Свободы, и любви, и голубых высот.

«Пускай ослепнет мир — зари он не убьет.

Кругом рабы, но я свободен между ними», —

Так говорил Катон. В Париже, как и в Риме,

Нет поражения, раз кто-то на ногах.

Кровь наших прадедов, кипящая в сынах,

Великой Франции история и право,

Вся нация моя со всей своею славой

В том воплотится вновь, кто не сдался врагам.

Так столп единственный поддерживает храм.

Так родина моя жива в бойце едином,

Так смерч, сразивший всех, замрет пред гражданином!

Джерси, ноябрь 1852

V ССОРЫ В СЕРАЛЕ

О небо! Он блистал когда-то, луч свободы;

Летел великих войн, все потряся народы,

Неслыханный циклон;

На картах засверкал Маренго знак кровавый,

И Тацит бы ослеп, глядя на пламень славы

Твоей, Наполеон!

Да, были эти дни — фримеры, прериали, —

Когда все чудища, все гидры погибали

Под метким топором;

Когда стал пеплом трон, Бастилия — руиной,

Когда над каждою великою вершиной

Великий грянул гром.

Да, видели отцы, как в океан столетий,

В морях Республики, год Девяносто Третий

Левиафаном плыл;

Да, исполины шли — бесстрашны, гневны, грубы —

И богу самому, рыча, казали зубы,

Едва он их корил.

Да, Мирабо, Дантон, Сен-Жюст — сыны вселенной!

Теперь же выкидыш плюгавый и презренный

Над нами вознесен;

Теперь же Франция на представленье это

Глядит, где в капельке воды со спирохетой

Воюет вибрион!

Позор! Теперь одно волнует всех в Париже:

Морни или Мопа стоит к престолу ближе?

Кто победит кого?

Порядок оба ведь спасали. Кто ж сильнее?

Кто покорит дворец? За этого — лакеи,

А девки — за того.

Брюссель, январь 1852

VI ВОСТОЧНОЕ

Когда в тюрьму к Абд-эль-Кадеру

Шут узкоглазый был введен

(Кого Тролон, забывший меру,

Именовал «Наполеон»);

Когда со свитою лакейской,

В окошке застя неба синь,

Зверь из берлоги Елисейской

Предстал пред хищником пустынь, —

Тот, в рощах пальмовых рожденный,

Султан, товарищ рыжих львов,

Свирепый, кроткий, углубленный,

Хаджи, хранитель мудрых слов;

Тот, роковой, в бурнусе белом,

Герой, что все сметал с пути,

Пьянея боем озверелым,

Чтоб ночь в молитвах провести;

Кто, на шатре раздвинув ткани

И веря в близость горних сил,

Свои, в крови засохшей, длани

Спокойно к звездам возносил;

Кто, кровью меч насытив грозный,

Мечты неясной слышал зов,

Любуясь красотою звездной

С горы отрубленных голов, —

Завидя лоб с клеймом «изменник»

И лживый взор меж тяжких век,

Тот, верный воин и священник,

Спросил: «Кто этот человек?»

Он удивлен при виде маски

В усах, — но кто-то говорит:

«Гляди: с ним ликторские связки;

Знай: это цезарь и бандит.

Ты слышишь этот плач и стоны,

Что не смолкают, что растут?

Знай: то клянут убийцу жены,

То матери его клянут.

Он овдовил, осиротил их;

Он взял всю Францию в ножи;

Теперь он трупы жрет в могилах».

И поклонился тут хаджи.

Но с тайным он глядел презреньем

На мастера кровавых игр.

Наморщив ноздри, с отвращеньем

Обнюхивал гиену тигр.

Джерси, ноябрь 1852

VII ДОБРЫЙ БУРЖУА У СЕБЯ ДОМА

Как я счастлив, что родился в Китае! У меня есть дом, где я могу укрыться; у меня найдется, что есть и что пить; я пользуюсь всеми благами существования — у меня есть платья, головные уборы и множество украшений. Поистине, величайшее счастье выпало мне на долю.

(Цзень Чи-хи, китайский философ.)

Встречал я буржуа, жрецов торговли бойкой,

Не столько стоиков, сколь выдержанных стойко,

Купоны режущих рантьеров-молодчин,

Что действуют багром у биржевых пучин.

Честнейшие дельцы! Есть и у них охрана,

Как древле медный бык античного тирана,

Божок барышников, свой золотой телец.

Вот за кого всегда голосовал делец!

Но о любой строке, что вольностью согрета,

Дымя у камелька душистой сигаретой,

Так избиратель наш исподтишка поет:

«Вот книга вредная! Кто право ей дает

Быть храброй, искренней, пока я сам так трушу?

Кто Бонапарта бьет — и мне терзает душу.

Конечно, Бонапарт — ничто! Но почему

Об этом вспоминать, — простите, не пойму.

Да, он — проныра, лжец, клятвопреступник скверный,

Пират, политикан, воришка. Это верно.

Он выслал Суд и Честь, он все права попрал,

Орлеанистов он до нитки обобрал.

Нет худшей сволочи! Но он проголосован!

Я сам голосовал — и потому ни слова!

Сатира на него — и на меня хула!

Зачем же вспоминать, что храбрость умерла?

Ведь это же намек нам, гражданам нейтральным,

Что все мы струсили перед плутом нахальным!

Да, мы в наручниках, — согласен. Но, — увы! —

На бирже паника. Или хотите вы

Другой республики, не розовой, а красной?

Нет, лучше зло пресечь, — все сразу станет ясно.

Пусть в императоры возводится подлец!