Том 12. Преображение России - [34]

— Деньги, что ли, украл? — спросил лупоглазый Бесстыжев.

— Кто?.. Сенька?

— Да Сенька же, а то кто же?.. О Сеньке же ты говоришь?

Полезнов внимательно поглядел ему в глаза, побродил взглядом по крутому лысоватому лбу, увидел, что он ничего еще пока про жену его не знает, и протянул неопределенно:

— Дда-а… вообще мерзавец… И, в частности, тоже подлец…

А чтобы покруче свернуть с этого вопроса в сторону, добавил:

— Сердит очень против царя народ, — я про Питер, конечно, говорю… Очень языки у всех поразвязались…

— Ну? — как будто удивился Бесстыжев, пришлепнув бороду на колене.

Заметив это, Полезнов стукнул кулаком об стол, сделал страшные глаза и заговорил вдруг громко и обиженно:

— А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильонов народу от олуха от одного!.. Ты в японскую войну не служил?.. Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли… Кто не вернулся, а кто калекой пришел… «Голые, говорят, мы против японцев вышли!..» Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством — уйди к черту! Вот!.. Уйди, — мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..

И еще раз ударил он по столу, а Бесстыжев, как будто от испуга, поспешно убрал свою бороду за борт пиджака и спросил тихо:

— Это ты, Иван Ионыч, про кого же так?

— Про кого?.. Все про него же… Я уж наслушался и в Питере и в вагоне, что про него говорят… Это ты здесь сидишь, не слышишь…

С полминуты они глядели друг на друга неотрывно: один зло, другой испуганно, наконец спросил Полезнов:

— Сколько овса к первому ссыпем?

— Овса-то? — не сразу отозвался Бесстыжев.

Он положил одну ногу на другую, погладил колено, снял его, переменил ногу, погладил другое колено, снял… Жены его не было в горнице, — они сидели за столом только вдвоем с Полезновым.

— Я у тебя про овес спрашиваю! — напомнил Полезнов.

— Про овес-то?

Бесстыжев наклонил голову и задумался, точно подсчитывая в уме мешки и пуды. Это тянулось так долго, что Иван Ионыч прикрикнул, наконец:

— Дурака ты, что ли, из себя корчишь, или что?.. Ты получил на овес деньги?

— На овес-то?

И Бесстыжев спокойно повернул к нему голову, поднял ее, напыжился и ответил расстановисто:

— Да раз если ты об царе нашем такие слова смеешь говорить, какой же тебе тогда овес? Тебе тогда острог, а не овес!..

— Что-о?

— Тебе тогда отседа бежать надо, покамест полиция не схватила!

Бесстыжев поднялся и стал, прочно поставив ноги в подбитых толстых валенках.

— По-ли-ци-я! — пренебрежительно вытянул Полезнов, но, покачав головой, добавил: — А хотя бы полиция, кто же ей на меня донесет, полиции?

— Как это «кто донесет»?.. Вот мне же ты говорил это, я, стало быть, должен и донести уряднику — вот какое дело!.. О-очень это серьезное дело, а не то чтобы шутки!

Бесстыжев и говорил это серьезно. Он еще глубже запрятал свою бороду и застегнул над нею верхнюю пуговицу пиджака.

— Т-ты… с урядником?! — запальчиво крикнул Полезнов, поднимаясь. — Угрожать вздумал?.. Ты мне… не насчет урядника, а насчет овса говори, понял?

— На-счет ов-са?.. Что я тебе насчет овса могу? Ну?

Бесстыжев напружинился сразу и стал по-бычьи.

— Я тебе двенадцать тысяч дал? — понизил голос Полезнов.

— Ког-да это да-ал? — удивленно вытянул Бесстыжев.

— Та-ак! — вытянул и Полезнов и тихо присвистнул.

— Не свисти у меня в горнице, невежа, — у меня иконы висят! — прикрикнул Бесстыжев и сжал кулаки.

Полезнов хотел было кинуться на бородача, чтобы смять его сразу, хотя он знал, что в прошлом Бесстыжев — теперь его однолеток — был не в одном только Бологом известен как кулачный боец и что так же вот, как теперь, прятал он перед боем свою бурую бороду за борт пиджака, и нос ему изуродовали на кулачках, — но его остановил густой, хоть и негромкий, кашель за дверью, косматый кашель какого-нибудь дюжего грузчика, и вместо того чтобы кинуться драться, Полезнов повернулся к висевшей на гвозде своей шубе и начал одеваться, спеша.

— Та-ак-с! — закончил он, выходя.

— Этак-с! — с издевочкой перекрыл его Бесстыжев, провожая.

Когда Иван Ионыч шел по тем же сугробам к своему дому, он оглядывался по сторонам несколько пристукнуто, ошарашенно и даже о самогоне бесстыжевском думал: не отрава ли в нем? Студень тоже стоял где-то совсем близко, около глотки.

Встретился дурачок Митя, страдавший виттовой пляской. Обычно он протягивал к нему бесноватую руку: «Куп-пец, да-ай!» Теперь только глянул на него как-то даже и не глазами — их не было заметно, — а черным оскаленным ртом и прошел отвернувшись. Шел он широким, падающим вперед, загребающим снег шагом. Полезнов думал о нем: «Сейчас брякнется!» Но он не падал. Был он из первых солдат, брошенных на фронт в эту войну, и серела-желтела на нем шинель, снизу оборванная собаками.

Прошли мимо двое мальчишек с озера, от проруби, где успели уже наловить по кукану окуньков и подлещиков блесною, но ни один не сказал ему: «Купец, купи!», только глянули хмуро.

Он все равно не купил бы — на что ему теперь были подлещики? Но все-таки и это обидело.

Когда же он подходил к дому, нянька только что вышла гулять с двумя девочками — Катей и Лизой. Девочки были одинаково укутаны в синие вязаные платки, а нянька в серую степенную шаль — его подарок.