Том 12. Письма 1842-1845 - [200]
Насчет условий я ничего вам не скажу. Это дело последнее. Скажу вам только: Бенардаки слишком хорошо знает, что значит воспитание сына, что вы и дети ваши будут обеспечены и что он лучше всякого другого почувствует, чем и как вознаградить вас.
Итак, я ожидаю вашего ответа. Не говорю ничего более, пото<му> что вы слишком благородны, чтобы решиться взяться за такое дело не для самого дела, а для выгоды,[1611] и я знаю, что как ни жестоки ваши обстоятельства, как ни доведет <вас> до последней крайности ваше положение, но вы [будете] иметь <мужество> отказаться. Итак,[1612] рассмыслите, сообразите и откровенно, как всегда привыкли вы действовать, дайте ваш ответ.[1613] Я только вам скажу, что всё, предпринятое с душевным рвением, подкрепляется высшею силою и[1614] обращается в легкое, и в труде уже обретается высшее наслаждение. Ответ ваш вместе с письмом я пошлю[1615] прямо к Бенардаки. Но это не должно вас ни в чем остановить. Вы должны действовать совершенно чистосердечно. Грех был бы со стороны вашей, если бы в этом деле не поступили вы откровенно. Я вас уведомлю об ответе,[1616] который получу от Бенардаки,[1617] но каково <бы> ни было решен<ие>,[1618] я бы хотел во всяком случае чтобы вы узнали друг <друга>. Я не смею вам советовать ехать в Петербург, зная, что по расстроенному состоянию вашему всякая незначительная издержка тяжела,[1619] но я бы хотел очень, чтобы вы потом <познакомились>. Будьте просты[1620] и нараспашку, как вы всегда. Бенардаки тоже[1621] мне обещал[1622] действовать просто, я даже просил [его] в случае какой-нибудь невозможности сказать вам просто слово: нет, без всяких даже объяснений, потому это твердо уверен, что если он скажет это слово, то верно вследствие слишком законных причин, и вы сами поймете, что это благороднее всего. Вот всё. Душевно обнимаю вас. Размыслитесь, помолитесь и бог вразумит вас.
Но еще вам повторяю: только тогда вполне возможен будет ваш подвиг и будет легок и отраден, как вы примите его как подвиг для бога. Если бы даже вы исполнили хорошо самое дело, и отец будет вполне доволен, то это ничего не значит. Нужно, чтобы вы сами были довольны, чтобы верили во глубине души вашей в это. От другого я бы не требовал этого, но от вас требую и молю бога именем святой <его> власти, именем вашей[1623] природы и ваших благородных душевных движений, которые, я знаю, вы не захотите ни в каком случае унизить.
Шевыреву С. П., 15 августа н. ст. 1842 (Черновая редакция)>*
<Августа 15 н. ст. 1842. Гастейн.>
Черновая редакция
Пишу к тебе под влиянием самого живого о тебе воспоминания. Во-первых, я был в Мюнхене и вспомнил твое пребывание там, барона Моля, нашу[1624] переписку и серебряные облатки, смутившие невозмущаемое спокойств<ие> города[1625] Дахау. Во-вторых, в Гастейне я нашел[1626] у Языкова Москвитянин за прошлый год и перечел с жадностью все твои рецензии.[1627] Все они до самой последней и незначительной имеют сильную значительность. Много глубокого эстетического чувства и везде какая ясная определенность. И везде нерушимо соединились[1628] с ними могущество, сила и красота языка. Какое твердое знание дела! И это доставило мне много наслаждения и между тем породило сильную просьбу. Нет, будет грех на душе твоей, если ты не напишешь[1629] разбора Мертвых душ. Кроме тебя никто другой не может даже. Тут есть над чем потрудиться глубокому критику, тут двойственное ему поприще: и разобрать значение прежде ее несовершенств[1630] и достоинств[1631] вследствие твоего собственного душевного мерила критика, и разобрать ее в отношении к впечатлению, произведенному[1632] на массу и собратьев[1633] и причины <его> (я думаю, что впечатление вначале должно быть более неблагоприятное). Притом[1634] здесь более, нежели где-либо, предстоит тебе полная свобода, ибо узы нашей дружбы таковы, что можем друг другу прямо в глаза объявить смело даже недостатки, не опасаясь затронуть какой-либо щекотливой струны самого себя. Во имя нашей дружбы, во имя правды, святейшей вещи в мире, и во имя твоего душевного верного чувства я прошу тебя быть как можно строже. Чем более отыщешь во мне и выскажешь мне мои недостатки, тем больше будет твоя услуга. Бог наградил меня способностью[1635] видеть свои недостатки, но я не могу видеть их все вдруг. Мои глаза сначала полуотверсты и становятся отверсты вполне, когда укажут другие. Так рожден человек. Он требует в жизни помощи своих брать<ев>.[1636]
Но я знаю,[1637] есть в любящем осторожность, запрещающая коснуться[1638] того, что оскорбляет как-нибудь. И я вспомнил теперь, что, может быть, я сам подал повод близким друзьям подумать обо мне, как о самолюбивом человеке. Может быть, даже и теперь кое-каким молодым лирическим намеком[1639] в Мертвых душах… О, клянусь, верь лучше сим словам моим, чем всему, что написано прежде! Слова эти я произношу из глубины сердечной![1640] Верь, что нет человека, может быть, во всей России так жадного узнать скорее все свои тяжкие грехи[1641] и недостатки. Боже, с какой радостью я признаю их! Но этого никому не видно и никто не хочет чувствовать. И мне суждено чаще узнать свои недостатки от недоброжелателей, чем от доброжелателей. Я знаю, есть еще старое поверье, что проступки нужно наедине говорить человеку, что перед публикою нужно скрыть многое, что это охладит, помешает
