Том 10. Дживс и Вустер - [44]

— Что?!

— Влюбился. В другую девушку. В Каннах. Наконец-то я подобрал ключик к этому придурку. Он перестал кружить вокруг скамьи. Руки у него разжались.

— Это правда?

— Официально заявляю: чистая правда.

— Кто она?

— Таппи, разве джентльмен может позволить себе всуе упоминать имя дамы?

— Может, если не хочет получить по шее.

Я понял, что тут клинический случай.

— Мадлен Бассет, — сказал я.

— Кто?!

— Мадлен Бассет. Он был потрясен.

— Неужели ты хочешь сказать, что любишь это ходячее недоразумение?

— Таппи, я бы не стал называть ее «ходячее недоразумение». Это неуважительно.

— А мне плевать. Мне нужны факты. Значит, ты, будучи в здравом уме, утверждаешь, что любишь эту малохольную Бассет, пронеси меня, Господи?

— Не понимаю, почему ты ее называешь «малохольная Бассет, пронеси меня, Господи». Очаровательная девушка, красавица. Может, самую малость странная. Между нами, довольно трудно разделить ее точку зрения на звезды и кроликов, но «малохольная Бассет, пронеси меня, Господи» — это уж слишком.

— Ладно, значит, ты утверждаешь, что влюблен в нее?

— Само собой.

— Не верится, Вустер, ох, не верится.

Я понял: надо нанести на полотно последний мазок.

— Прошу тебя, Глоссоп, это строго конфиденциально, но уж, так и быть, скажу тебе. Двадцать четыре часа назад я сделал ей предложение, и она меня отфутболила.

— Отфутболила?

— Как мяч. На этом самом месте.

— Двадцать четыре часа назад?

— Может, двадцать пять. Неважно. Теперь ты понимаешь, что я не тот тип — если он вообще существует, — который похитил у тебя Анджелу в Каннах.

Я снова чуть было не брякнул, что и близко к ней не подойду, но вспомнил, что уже произносил эту фразу и, кажется, попал пальцем в небо. Поэтому решил воздержаться.

Моя мужественная откровенность вроде бы произвела на Дуралея Таппи впечатление. Он перестал кровожадно сверкать глазами. У него был вид наемного убийцы, который остановился, чтобы еще раз подумать.

— Понятно, — наконец проговорил он. — Извини, что набросился на тебя.

— Ладно, забудем, старик, — великодушно сказал я.

С тех пор как кусты начали извергать Глоссопов, Бертрам Вустер впервые смог перевести дух. Нет, из-за скамьи я не вышел, но перестал за нее хвататься и почувствовал облегчение, как те трое ветхозаветных молодчиков, которым удалось слинять из пещи огненной.[28] Я даже попытался нащупать в кармане портсигар. Однако Таппи вдруг громко фыркнул, и я отдернул руку, будто коснулся раскаленного утюга. К моему ужасу, придурок снова впал в неистовство.

— Какого дьявола ты натрепался Анджеле, что в детстве я был неряхой?!

— Но, Таппи, старик…

— Я же был патологический чистюля, можно сказать, образец стерильной чистоты.

— Да-да, конечно. Но…

— А этот вздор, будто я лишен духовности?! Да у меня ее хоть отбавляй! А уж про то, что в «Трутнях» со мной знаться не хотят…

— Таппи, дорогой, я же тебе объяснил. Все это не более чем уловка, составная часть моего плана.

— Да? Сделай милость, в дальнейшем избавь меня от твоих идиотских уловок.

— Как скажешь, старик.

— Ладно. Надеюсь, ты меня понял.

Он снова замолчал. Стоял, скрестив руки на груди, и глядел в пространство, как романтический герой, сильный и немногословный, которому дама сердца дала отставку, и вот он решает отправиться в Скалистые горы и завалить десяток-другой медведей. У него был такой убитый вид, что я, преисполнившись сострадания, отважился его утешить.

— Послушай, Таппи, хоть тебе и незнакомо выражение au pied de la lettre, но, по-моему, ты не должен принимать близко к сердцу весь тот вздор, который Анджела только что тут несла.

Он, кажется, немного оживился.

— О чем, черт подери, ты толкуешь?

Я понял, что следует высказаться яснее.

— Не надо понимать буквально весь этот вздор. Ты же знаешь, на что способны девицы.

— Знаю. — Он снова фыркнул, причем с таким звуком, который, казалось, идет от самых его подошв. — Но лучше бы мне этого не знать.

— Я хочу сказать, она наверняка догадалась, что ты сидишь в кустах, и нарочно принялась тебя пиявить. Видишь ли, с точки зрения психологии, ее поведение понятно. Девицы всегда поддаются порывам. Она воспользовалась случаем и решила тебя подразнить, но в каждой шутке есть доля правды, горькой правды.

— Горькой правды?

— Ну да.

Он опять фыркнул, и я почувствовал себя членом королевской фамилии, в честь которой флотилия дает двадцать один залп. Кажется, не встречал человека, который бы так замечательно фыркал из обоих стволов.

— В каком смысле «горькая правда»? Я не толстый.

— Конечно, нет!

— И что плохого в цвете моих волос?

— Ничего плохого, Таппи. Волосы у тебя — что надо.

— И макушка у меня не светится… Какого черта ты скалишь зубы?

— Я не скалю. Просто слегка улыбаюсь. Представил, как ты, по словам Анджелы, выглядишь. Пузатый и с лысиной на макушке. Довольно забавно.

— Значит, тебе забавно?

— Нет-нет, что ты!

— То-то же. Не советую забавляться на мой счет.

— Как скажешь, Таппи, старина.

Мне показалось, наша беседа вновь принимает дурной оборот. Больше всего я хотел положить ей конец. И мое желание сбылось, ибо в этот момент сквозь заросли лавра замаячила неясная фигура, в которой я без труда узнал Анджелу.