Том 1. Уездное - [185]

– В лес – девчонки, такие-сякие, сейчас чтобы в лес – цветы собирать! Весна – время самое ваше. Пошли вон! – и ногами будто затопает.

Много из маНаенского монастыря замуж выходило. Итак рожали ребят немало: старушечьи корытцем губы корили, а ясные глаза смеялись.

И все девяносто дочерей – в матери Нафанаиле души не чаяли, уж так ее берегли, а вот нынче…

– Батюшки мои, как же это теперь ей сказать-то: сторож пропал – куда, неизвестно, и с собакой Белкой. Расквелится, расстроится матушка, а день такой…

День такой: ангел нынче матери Нафанаилы.

К казначее за советом. Казначея Катерина – мужик-баба: жилистая, бровястая, и уж даст совет – как замком замкнет и припечатает.

– Завтра успеется, а нынче об стороже – чтобы никто не пикнул, – порешила казначея.

И пошел день своим чередом. Пахло яствами из подвала под трапезной. Колоба на сметане, пироги с молочной капустой, блинцы пшенные: девочек своих угощала нынче игуменья. К поздней обедне звонили по-праздничному – в большой колокол. Монашенки в новых рясах, все больше румяные, нажми – сок брызнет, из-под черного – груди, как ни прячь, упрямые прут.

– Эх, родименькие! – зарился на монашек Сикидин, зубы разгорались, росли.

Сторонних богомольцев в церкви – всего никого, и только странников пяток да манаенских трое: Сикидин, Зиновей Лукич да старик Онисим.

Зато на чудотворной иконе – Сподручнице грешных – народу несчетно: и все к ней – головы и руки, а она глядит на всех ласково, глаза синие, ясные.

– Сподручница… владычица, выручи, помоги… – головку на бочок, уж такой пригорбый, уж такой хворый перед владычицей стоял Зиновей Лукич…

Душатка-просвирница вынесла игуменье именинную просвиру трехфунтовую. Освободилась – и за дверь. И оглядываясь – по каменной плитяной тропинке побежала на кладбище влево. Погодя немного вышел и Сикидин из церкви.

Липы растомились, дышат часто. К духу медвяному пчелы так и льнут. На теплой могильной плите – Сикидин с Душаткой. И уж Душатка расслабла вся, руки распустились, и только одно на свете: сикидинская лапа на правой фуди.

– Так ты гляди, Душатка, чтоб без обману. Как после трапезы заснут, ты нас коридором, через корпус, в покой к ней, а сама – ноги за пояс, и марш. А ночью тебя на поляне – буду ждать, бесповоротно.

– Ванюшка, только Христа ради, чтоб беспокойства какого ей не было!

– Дура! Мы – деликатно, согласно постановлению.

Только одно на свете: сикидинская жестокая лапа на правой груди. После обедни в покоях матери Нафанаилы шумели гости: причт из Манаенок, из Крутого, из Яблонова. Уточкой-водоплавкой переваливалась, хлопотала хозяйка, сухонькая, черненькая. А глаза – как отрыгнувшая весенняя ветка: ясные, синие…

Дьякон крутовский – дочь Ноночку замуж выдал: уж так радовалась Нафанаила, так расспрашивала обо всем:

– Ну а платье-то какое венчальное?

– А платье – кисейное, белое. Вот тут вот – вставка, а тут – бары кругом.

– Ну слава Богу, слава Богу! А музыка-то была?

– Ну, музыка у нас какая же! Так, два жида в три ряда.

– Ну слава Богу, слава Богу! Блинчиков-то еще, а?

Радостно, а все-таки уходилась Нафанаила с гостями.

И как ушли – Катерину-казначею отпустила, штору задернула и на диван прилегла. Штора желтая, позолочено все в комнате, веселое: посуда в горке позолочена, просвира трехфунтовая, и по окнам – в вазах медвяные липовые ветки и купавки и лютики.

А только глаза завела – все девять дочерей тут тоже – на именины, веселые такие.

– А музыка-то у вас есть там, милые вы мои?

– Ну как же, обязательно… – и пошли притопывать, и все громче, сапоги-то у них там носят какие здоровые, вот не думала!

Раскрыла Нафанаила глаза: у притолки мужиков трое топчутся.

– И как же это я крепко так? Поди, в дверь Катерина стучала, а я – ничегошеньки…

Вскочила, поправилась – и к мужикам вперевалочку:

– Как будто манаенские, а?

– Манаенские, конечно. И прибыли к вам согласно постановлению.

– Родимые мои, вот уж нынче для меня радости сколько! Уж вот спасибо-то! И вы попомнили – почтили меня, старуху. А у меня и пирог именинный остался, и все. Ну, сейчас, сейчас…

И уточкой-водоплавкой в соседнюю комнату, зазвенела тарелками.

У старика Онисима – ротик оником:

– Ска-жжи ты на милость! Вот так попали! Слыхать было явственно: нож проходил мягкое, легонько тукал в тарелку – резал пирог ломтями.

Зубы у Сиккдина посверкивали, глаза упрятал в картуз – картуз в руках:

– Что ж, мы с утра не емши. Но только уж, чтобы потом – никаких привилегий, бесповоротно.

Игуменья тащила поднос: пирог, графин с висантом, карпятины жареной кус.

– Ну, милые вы мои, уж так вы меня… Ангела моего вспомнили, а? Ну, вот тут, вот тут. А ты бы, старичок, в кресло. Ну-ка, на здоровье? И я с вами.

Со сторожем окаянным всю ночь провозились манаенские. А висант к именинам – хороший, крепкий: по костям пошло, в темя вдарило. Все свирепей рвал пирог волчьими зубами Сикидин. Все пуще голова на бочок у Зиновея Лукича.

Еще стаканчик – и заколотил себя в грудь Зиновей Лукич.

– Матушка, грешник я, вот передо всеми говорю… Как мясоедом я третий раз женился на молоденькой… Опять же – телка у меня с ящуром… Но как она, Матерь Божия, значит, Сподручница грешных – обязана она выручить нас из положения. Хотя-хоть и грешник я, и телка… но как мы, значит, для обчества, а не для себя… Верно я говорю, Сикидин? А?