Том 1. Стихотворения и поэмы - [46]

Мой взгляд грустнел, в нем растворялось «нынче»,

К далекому парящий дух ушел.

Я ковш мечты. Из глубины зачерпнут

Моей томящей творческой тоской, —

И смерть моя, безглазо-желтый череп,

И ты, мой сон, мой самоцвет морской.

5

Даль дымчата, а облаков каемка

Оправлена по краю в серебро.

Морская ширь звенит под зноем емко,

Раскалено гранитное ребро.

А ты со мной. Ты белая, ты рядом,

Но я лица к тебе не обращу:

Ты заскользишь по зазвеневшим грядам,

Ты ускользнешь по синему хрящу.

Но ты моя. И дуновенье бриза,

И плач волны, разбитой на мысу, —

Всё это так, всё это только риза,

В которой я, любя, тебя несу.

6

Голубые и синие полосы

Нынче море запутали в сеть,

Протянулись ветровые волосы

И до вечера будут висеть.

И на парусе, косо поставленном,

На ладье, потерявшей весло, —

Не меня ли к безумцам прославленным

С горизонта в лазурь унесло.

ОСВИСТАННЫЙ ПОЭТ («Грехи отцов и прадедов грехи…») [166]

Грехи отцов и прадедов грехи —

Вот груз тоски на точках нервных клеток.

И этот груз, кладя и так, и этак,

Я на плечах тащу через стихи.

И думаю, взглянувши на верхи

Иных вершин, где горный воздух редок:

Не лучше ли возить в санях соседок,

Укрывши их в медвежий мех дохи.

Мне говорят: «Как хорошо у вас!»

Киваю в такт и думаю покуда:

Отец любил с аи сухарный квас

И выжимал легко четыре пуда.

А я угрюм, тосклив и нездоров,

Я — малокровный выжиматель строф.

НА БЛЮДЦЕ («Облезлый бес, поджав копытца…») [167]

Облезлый бес, поджав копытца,

Опять острит зловещий смех:

— На блюдце дна не уместится

Ни взор, ни радость, ни успех.

В ступе толпы под хрип и топот

В песок былое истолки.

Не скучно ль, сидя рядом, штопать

Надежд протертые чулки?

И понимаешь, бытом сужен

Любой восторг в больной изъян,

А человек тебе не нужен,

Ты — путник в стане обезьян.

Глядишь на цепкие гримасы

Улыбок, жестов, слов и дел,

И тонет в океане массы

Судьбой подчеркнутый удел.

Живешь, слова цепляя в ритмы,

Точа немую зоркость глаз.

Как иступляющую бритву,

Которая на грудь легла.

А голос всё звончей и льдинче,

И повторишь который раз

В ночной пробег пропетый нынче

Свой крошечный Экклезиаст.

СЛУЧАЙ («Вас одевает Ворт или Пакэн?..») [168]

Вас одевает Ворт или Пакэн?

(Я ничего не понимаю в этом.)

И в сумрачном кафе-америкэн

Для стильности встречались вы с поэтом.

Жонглируя, как опытный артист,

Покорно дрессированным талантом,

Он свой весьма дешевый аметист

Показывал сверкальным бриллиантом.

Но, умная, вы видели насквозь

И скрытое под шелком полумаски,

Ленивое славянское «авось»,

Кололи колко острые гримаски.

И вдруг в гостиных заворчало «вор!»

Над узелком испытанной развязки,

И щупальцы склонявший осьминог

Был ранен жестом смелой буржуазки.

ДОСТОЕВСКИЙ («В углах души шуршит немало змей…») [169]

В углах души шуршит немало змей,

От тонких жал в какую щель забиться?

Но Бог сказал: «Страдай, ищи… сумей

Найти меж них орла и голубицу».

Вот — Идиот. Не мудр ли он, когда,

Подняв свой страх, стоит, тоской пылая?

Но обрекла на страшные года

Свой бледный бред мятежная Аглая.

Вот «пьяненький»… И он в луче небес,

В щетине щек свою слезу размазав,

Но яростен, когда терзает бес,

Логически-безумный Карамазов.

Все близкие… Идут, идут, идут

По русской окровавленной дороге.

И между них, как злой и мертвый Дух, —

Опустошенный сумрачный Ставрогин.

И умер ты, и прожил жизнь, ища,

И видел мрак и свет невыносимый:

То нигилист глядел из-под плаща,

То в истину поверивший Зосима.

Люблю тебя, измученный пророк,

Ты то горел, то гас, то сердце застил,

И всё ж ты пел (хотя бы между строк)

О нежности, о жалости, о счастье.

ЕВРЕЙКА («В вас — вечное. Вы знали Вавилон…») [170]

А.К.

В вас — вечное. Вы знали Вавилон

И рек его певучие печали,

Вам Ханаан вознес цветущий склон,

За вами львы сирийские рычали.

И образ ваш в былом неопалим:

Для вас Давид играл на вечной арфе,

Вы защищали с ним Иерусалим,

Христос — для вас — зашел к мещанке Марфе.

Не вами ли сраженный Олоферн,

Скользнув в крови, упал на плащ парчовый?

В вас быстрота антиливанских серн,

Влюбляетесь и мстите горячо вы.

Единая под тысячью личин

(Ревекки, Лии, Сарры и Юдифи),

Ведь это вы, одушевив мужчин,

Бросали их гореть в бессмертном мифе!

И тайна глаз горящих глубока,

Черней, чем плод и кожура маслины.

Не вы ли в Рим послали рыбака,

Сверкнув пред ним в хитоне Магдалины?

В вас женственности творческий экстаз

И пламенность могучей вашей расы,

Для вас и Дант, и восхищенный Тасс

Бросали стих — как сталь — о медь кирасы.

И в пальцах ваших, вырвавших из нот

Величие томящего Шопена,

Текут века, и в ночь не ускользнет

Былых племен омлеченная пена.

«Я живу в обветшалом доме…» [171]

Я живу в обветшалом доме

У залива. Залив замерз.

А за ним, в голубой истоме,

Снеговой лиловатый торс.

Та вершина уже в Китае,

До нее восемнадцать миль.

Золотящаяся, золотая

Рассыпающаяся пыль!

Я у проруби, в полушубке,

На уступах ледяных глыб —

Вынимаю из темной глуби

Узкомордых крыластых рыб.

А под вечер, когда иголки

В щеки вкалываются остро,

Я уйду: у меня на полке,

Как Евангелие — «Костер».

Вечер длится, и рдеет книга.

Я — старательная пчела.

И огромная капля мига

Металлически тяжела.

А наутро, когда мне надо

Разметать занесенный двор,

На востоке горы громада —

Разгорающийся костер.

Я гляжу: золотая глыба,

Великанова голова.

И редеет, и плещет рыбой