Том 1. Стихотворения и поэмы - [35]

И та, и другая газеты произвольно, лишь по личному вкусу рецензента, выхватывают, может быть, и существенные, но всё же лишь отдельные строфы и строки отдельных малоизвестных авторов, пытаясь таким мимолетным жестом установить главное – творческое лицо поэта...

Оба отзыва суетятся, горячатся, сердятся, или приглаживают по головке или брызжут нехорошей пеной; – оба точно обрадовались, что есть над чем потолковать, «позамечать», поострить и даже поиздеваться, – наконец-то, дескать, появилось у нас нечто, на что давно очень хотелось бы обратить свое просвещенное внимание!..

***

Читаешь эти два отзыва и недоумеваешь: кому всё это нужно? Неужели это только и всего, что мы в состоянии создать, сберечь и приготовить России?!²¹⁸

Предложение, сделанное Гомолицкому Нальянчем, спастись бегством в Париж или «хотя бы» Прагу осталось невыполнимым. Но попытка выхода за пределы «витязевского Пошехонья» у Гомолицкого выразилась в двух «географических» бросках.

Первым была его брошюра 1930 года Об основах русской культуры, вышедшая в Чехословакии, в Пряшеве. Она не может сегодня не производить странного впечатления. Как и другие подобные выступления молодого поэта, в частности приуроченные к празднованию Дня Русской Культуры, статья кажется наивно-претенциозной компиляцией, полной азбучных истин. Оценить ее смысл можно лишь в конкретном биографическом и историко-литературном контексте. Утверждение особой всемирной миссии русской культуры не было для Гомолицкого отвлеченно-риторическим штампом. Ключом к его толкованию является заявление: «Через политическое крушение своей родины, давно подготовлявшееся в ее истории, и через ее крестный путь жесточайшей пробою мы оценили на себе всю бездну падения современного человечества, усумнившегося в существовании духовного начала и решившего строить свое жизненное благополучие помимо голоса своей совести. Русский народ, как наиболее из всех остальных простой, прямой и совестливый, больше всех пострадал от заблуждений европейской мысли, выросшей из стремления к личному благу и насилию, яснее всех и понял всю смертельную опасность этого заблуждения». Бросается в глаза перекличка этого заявления с фельетоном «Голос из газетного подвала». Глубоко личный характер имеет и следующий пассаж: «В великой смуте революции мы потеряли все свои материальные богатства, мы увидели в глаза смерть и привыкли к нищете и к жестокому труду, мы почувствовали на своих боках всю оборотную сторону эгоистического устройства европейского мира, но это-то и заставило нас сделать как раз то, что ставил в основу нравственного переворота Лев Толстой – остановиться в кружении жизни и одуматься. Одумавшись же, мы увидели прежде всего всё сокровище своего народного духа и впервые ясно и просто и до конца оценили его, а тем самым, может быть, впервые за всю жизнь русского народа до глубины сознания поняли свои силы и свой долг перед всем человечеством и сознательно взяли в свои руки дело всемирного бессмертного блага». Перекликаясь с «автобиографической» заметкой, помещенной в антологии Сборник русских поэтов в Польше, он позволяет в публицистическом местоимении «мы» ощутить индивидуальную исповедь автора, дающую объяснение его обращению к толстовскому учению в период «Дуновения». Вышедшее брошюрой сочинение было продиктовано стремлением поэта «помочь разобраться себе и другим русским людям в том, что следует нам делать для спасения и блага своей страдающей родины». В нем следует видеть не претензию на литературоведческое «исследование», а исповедальный документ, своего рода манифест, изложение собственного нравственно-мировоззренческого и творческого кредо. Сводя Достоевского и Толстого вместе как учителей жизни, статья Гомолицкого объявляет первого лишь «преддверием» или условием появления второго: «То, что Достоевский брал больше чувством и своей гениальной догадкой, Лев Толстой развил в стройную и законченную систему». При этом в них обоих автор обнаруживает «смысл и основу» русской культуры.

Задача сохранения родной культуры в чужой среде, при роковой оторванности от родины, казалась Гомолицкому высшим оправданием собственной литературной работы. Рассуждения об «основах» родной культуры теснейшим образом были связаны с интимными мыслями о своем собственном творчестве, раскрывая такие его стороны, которые в стихах могли показаться просто художественной игрой или были ею заслонены. Исходный пункт статьи подчеркивал «учительное» начало в культуре, в больших русских писателях. Сделав краткий обзор мировой религиозно-этической мысли от браминов до Гиллеля, Гомолицкий заключал:

И к этой-то истинной жизни всего человечества мы, русские, приведены нашими учителями Толстым и Достоевским.

Появление их в жизни русского народа было значительнее для него, чем все другие более громкие и заметные явления.

Другими словами, эти «учителя» затмевают собой все другие события духовной жизни на Руси со времени введения христианства. Такое понимание не сводится к одному лишь разъяснению выдвинутых ими идей и понятий или к изложению содержания предлагаемых «проповедей». «Толстовская» природа статьи в столь же сильной степени проявляется и в адресации к «народу» – она накладывает отпечаток на самый способ философствования в брошюре, на самый способ высказывания мысли. Специфика дидактической направленности книжки раскрывается в указании Гомолицкого, помещенном на обороте титульного листа: «Эту свою работу посвящаю народу Карпатской Руси».