Том 1. Повести, рассказы, стихи 1892-1894 - [35]

— А не знаете ли вы, ребятишки, кто это украл яйца из погреба?

— Не мы! — твёрдо отвечает брат и подтверждает этим ответом справедливость правила — «поспешай медленно!»

— А я думал — вы, — говорит дедушка, — ан это не вы! — и с многообещающей миной смотрит на меня. Я молчу, мне неловко, стыдно, страшно. Дед, мать, бабушка — все смотрят так строго.

Отсюда я начинаю помнить себя думающим и лгущим.

— Ну что ж ты молчишь, Лёня? — спрашивает дед и иронически усмехается.

— Это не я! — смело глядя всем в глаза, отвечаю я.

— Может быть, ты, говори прямо, не скрывай, хуже будет, — с угрожающим спокойствием сообщает дед. Я отрицательно качаю головой.

— Ну, так это твоё дело, Александр, сознайся скорей, да и всё тут.

Тот смотрит на меня и, потупив глаза, говорит робко и приниженно:

— Простите!.. Это мы…

— Он врёт! Я не трогал! — громко заявляю я и, полный гордости и спокойствия и озлобления на брата, в упор смотрю на него.

— Верно? Как дело было, Саша, говори! — спрашивает моя мать.

Он говорит всё, как было, и это мне кажется подлой изменой с его стороны.

— Он врёт, врёт, врёт! — топаю я ногами. — Я ничего не знаю и не хочу знать!

— А ну, побожись? — предлагает дед. Я никогда не боялся бога, это я хорошо помню. Всё, что мне говорили о нём до этой поры, не вызывало у меня никаких чувств к нему. Мне говорили — на небе живёт бог. Не мог я себе представить, чтоб кто-то не боялся жить так высоко и один. Мне говорили — он управляет жизнью и всеми людьми.

Но всеми людьми в нашем доме управлял дедушка, а не бог, а то, что было где-то за пределами нашего дома, не интересовало меня, потому что я и не соприкасался с ним.

Мне говорили, что бог родит людей, но я чаще слышал, что это делают женщины. Нужно молиться богу. Я молился. Нужно слушаться его. Я очень боялся деда, но и его мало слушался, а бог? Он может дать всё. Но мне ничего не надо было.

По всем вышесказанным причинам я встал на колени и торжественно отрёкся от участия в воровстве яиц.

— Ну, Сашка, и вспорю же я тебя теперь! — сказал дед. — А ты, Лёня, иди и поучись. — Я пошёл поучиться.

Брат приниженно раздевался, а я смотрел на него, и не то презрение, не то жалость наполняли меня. Мне было холодно от той сосредоточенности и важности, с которыми старшие готовились к экзекуции.

Но всё-таки я молчал.

Брата пороли, и он кричал:

— Не буду! не буду! — Кричал он громко, плаксиво, подло, а я дрожал отчего-то и молчал.

— Не будешь? Ага! а зачем ты сразу не сказал, что это ты сделал? — зло и тихо говорит дед, жестоко нахлёстывая брата. — А Алексея зачем оговорил? Шельма лживая! Он не был с тобой, сознавайся, не был?

— Ой, не был, не был, не был! — всё громче и жалобней кричал брат.

— Он врёт! — стараясь говорить покойней, но весь содрогаясь от волнения, громко сказал я.

— Что? — удивился дед, останавливаясь сечь.

— Он врёт — я был с ним вместе и воровал! — Все засмеялись. Они полагали, что я лгу на себя из благородного побуждения спасти брата. Но я очень спокойно показал им, что я был, и брат злобно подтвердил это. Я был рад, доказав мою вину, и мне было теперь неизмеримо приятно быть виноватым.

— Зачем же ты клялся? — удивлённо спросили меня. — Ты лгал? Зачем?

Ну, этого я не мог объяснить им!

— Так! — ответил я. Я, впрочем, мог бы им объяснить, у кого я учился лгать, но об этом меня не спросили они.

— Так? Хорошо! — Тут меня стали пороть за неуместную ложь. Я кричал:

— Буду лгать! Буду! Буду! Буду!

Вспороли очень солидно.

Это маленькое событие имело своим последствием то, что очень оттолкнуло меня ото всех и всех — кроме бабушки — от меня. С этого времени на меня стали обращать внимание с исключительной целью наблюсти, не совершаю ли я какой ни то пакостной штуки. Я жил самой шаблонной жизнью ребёнка зажиточно-мещанского круга и семи лет: гулял на дворе и в саду, учился читать по часослову и псалтирю и писать на грифельной доске и т. д. Очень не любил ходить в церковь с дедом — он, заставляя меня кланяться, всегда и очень больно толкал в шею.

Часто я чувствовал что-то скучное, холодное и обидное и тогда уходил в сад.

Там, за баней, была яма, поросшая бурьяном, я забирался на дно её, лежал и смотрел в небо. Оно — чем пристальней смотреть в него — становится всё глубже, и это всегда наводило на меня тоскливо-меланхоличное настроение. Жизнь в то время была где-то далеко от меня — звуки её чуть приносились ко мне на дно ямы, и когда по саду пробегал ветер, то бурьян по краям ямы и на дне её шумел сухим, унылым звуком. Я лежал и иногда плакал о чём-то, а иногда стискивал зубы и, задерживая дыхание, вслушивался в шелест деревьев сада. Мне нравилась эта отчуждённость — в ней есть нечто льстящее самолюбию и подымающее человека выше его собратий. И всегда после двух-трёх часов такого уединения мои родные казались мне похуже меня, а нужно сказать, что только редкие, истинно благородные натуры, может быть, неспособны, созерцая ниже их стоящих, ощущать при этом чувства самодовольства. Очень наивно было бы думать, что для души ребёнка такое чувство было бы сложно.

Однажды, возвращаясь с прогулки по полю с дядей, я встретил мою мать под руку с высоким молодым человеком. Острая бородка, большие серые глаза, стройная фигура, мягкий, ласковый голос — и всё-таки он мне не понравился. Мать строго взглянула на меня и сказала, что давно бы пора идти домой. Её спутник тоже оглядел меня и что-то спросил у матери. Она засмеялась и покраснела, гневно сверкнув глазами в моё лицо. Придя домой, я встретил какую-то незнакомую даму.