Том 1. Новые люди - [159]

Вернулась оттуда – ничего не рассказала и только папа нашел, что выражение лица ее стало еще более тупым. Маничка любила гулять по утрам.

– Пусть девочка гуляет, – говорил папа, – это полезно для здоровья.

В доме прокурора жила девушка Анфиса. Она прежде была в монастыре и приехала оттуда с Маничкой. Тихая, покорная, как-то страстно богомольная – она вдруг привязалась к Маничке. Маничка относилась к ней равнодушно, никогда не разговаривала, но гулять всегда брала ее с собой.

Они шли за город, где дома становятся ниже и чернее, где вьется широкая грязная дорога с дуплистыми ветлами по сторонам, где на самой окраине блестит большая-большая лужа, похожая на озеро, а в палисадниках перед хатами желтеют крупные подсолнечники.

Или они шли в другую сторону, к затихшей реке. Около реки были зеленые, мягкие луга с короткой травой и желтыми цветами, а на другом берегу, вдали, виднелись высокие деревья столетнего парка и белело за ними какое-то казенное здание, лицей или институт – Маничка наверное не знала.

Они с Анфисой садились у деревянного моста, на крутом берегу, и смотрели вниз, на неподвижную воду, покрытую зеленой ряской, и на плоские листья водяных растений.

Маничка глядела тупо и молчала, зато Анфиса нараспев высказывала свои мысли и желания.

– И пойти бы вот так, и пойти, – говорила Анфиса, – ко всем святым местам пойти, в Лавру святую, и до Иерусалима добраться… И светло, и тепло, всюду благодать Божия, цветы да травы, и идти-то хорошо, и молиться приятно… И душу спасешь, и чужие грехи замолишь… Пойду, право пойду… А то и покаяться не успеешь, смерть придет – смерти-то страшно…

Она остановилась. Маничка ничего не ответила.

– Одно вот, маменьку надо сначала успокоить. Скоплю деньжишек ей сколько-нибудь, брата в ученье хорошо бы определить… А там и пойду ее же грехи замаливать… Да и свет белый увижу, какой он такой…

– И все ты не то, Анфиса, – сказала Маничка. Говоря, она слегка пришепетывала. – Как тебе не стыдно! О деньгах раньше думаешь, да о цветах, да о траве. Душу свою хочешь спасать, а о себе думаешь, боишься всего…

– А как же не бояться, барышня? Человек предполагает, а Бог располагает. Все под Богом ходим. Ты думаешь так – ан Бог-то иначе рассудит. Ты отложишь – потом, мол, спасусь, успею, а тут заболеешь да помрешь без покаянья, а там на страшном-то судилище и пойдешь в огонь вечный…

– Это в ад? А ты в рай хочешь, Анфиса?

– Кто же себе враг, барышня, ведь это уж известно. Жизнь бесконечная, сказано, блаженство, а там огонь смрадный… Всякому подобает пещись о душе своей.

– Значит, ты хочешь блаженства, Анфиса? И все боишься, что не будет блаженства? И умереть оттого боишься? А ты бы хотела совсем ничего не бояться, никогда?

Анфиса испуганно взглянула своими большими карими глазами на Маничку и не скоро ответила.

– Нельзя этого, барышня. Все мы в руце Божьей, все мы рабы Богу послушные и слава Ему во веки веков!

– Ты говоришь, нельзя? – спросила Маничка равнодушно. – Ты думаешь, что никак нельзя?

III

Маничка прочла не много книг, почти не умела писать и все свои сведения о жизни, о других городах, о Петербурге она получила странным образом.

По утрам с Анфисой она гуляла не только в пустынных местах. Понемногу она свела знакомство с ребятишками, которые плескались в лужах, с разносчиками и торговками, приходила к ним в их тесные хаты и слушала, что они говорят. Анфиса с отчаянием и ужасом следовала за барышней: эти знакомые были почти все – жиды.

Маничка не заводила ни с кем первая разговора, не навязывалась на знакомство, но шла, когда ее звали, и относилась к людям просто. И ребятишки, и жиды, и не жиды – все имели к ней какое-то странное доверие – и только немного косились на ее спутницу – Анфису. Несмотря на странный, полудетский наряд, все эти люди видели в ней большую и говорили, как с большой. Их не стесняло и то, что она «барышня», «прокурорская дочка». Ее почему-то считали равной. Старики даже пускались с ней в рассуждения. Она слушала и молчала. Иногда с досадой говорила: «Вздор все. Не так». И на нее не обижались.

Вероятно, ее считали немного за блаженную. Даже Анфиса не чувствовала к ней раболепного почтения, как вообще к господам. «Неученая она, Бог с ней, – думала Анфиса, – как мы же грешные, а только все промежду господ – ну вот и вышло ни то ни се; ум-то наш, а мысли господские».

Один еврей, очень важный, в лиловой ермолке на белых, как лунь, курчавых волосах, изъявлял особенную благосклонность Маничке. Он приходил к ней, когда она бывала у Рахили, его невестки, рассказывал об Одессе, о Петербурге, о том, как живут там люди. Маничка слушала с напряженным вниманием. В комнате была грязь, дети Рахили кричали, но ей было все равно, она даже не чувствовала отвращения к запаху чеснока. Ей хотелось знать, что написано в больших, засаленных книгах, которые важный еврей читал в пятницу вечером. Маничка два раза прочла Евангелие и не поняла. Ей показалось, что это слова, которые она слышала от Анфисы. Только слова «люби ближнего, как самого себя» остановили ее на миг. Она повторила несколько раз: «как самого себя». Она чувствовала тут великий смысл, который разгадать она пока не умела. Но и нигде не было той беспредельной свободы и покоя, которого она смутно искала. Наказанье, спасенье души, стремление к чему-то… Не то, не то!