Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля - [19]

Должно быть Андреа не нашел закрытой кареты тут же на площади Барберини. Она ждала, сидя на диване, пытаясь унять свое безумное волнение, избегая заглядывать в душу, направляя свое внимание на внешние предметы. Ее взор привлекли фигуры на стекле каминного щита, едва освещенные потухшими угольями. Несколько выше, из одного бокала на выступ камина падали лепестки большой белой розы, которая рассыпалась медленно, томно, с оттенком чего-то женственного, почти телесного. Вогнутые лепестки нежно ложились на мрамор, похожие в своем падении на хлопья снега.

«Каким нежным казался пальцам этот душистый снег!» — подумала она. Оборванные лепестки всех роз рассыпались по коврам, диванам, стульям, и она, счастливая, смеялась среди этого опустошения, а счастливый любовник лежал у ее ног.

Услышала, как на улице, у подъезда, остановилась карета, поднялась, качая головой, как бы для того, чтобы стряхнуть сковавшую ее задумчивость. И тотчас же, запыхавшись, вошел Андреа.

— Простите, — сказал он. — Не застав швейцара, я спускался на Испанскую площадь. Карета внизу.

— Благодарю вас, — ответила Елена, робко глядя на него сквозь темную вуаль.

Он был серьезен и бледен, но спокоен.

— Мемпс придет должно быть завтра, — прибавила она тихим голосом. — Я вас извещу запиской, когда можно будет увидеться.

— Благодарю вас, — сказал Андреа.

— Прощайте же, — снова начала она, протягивая ему руку.

— Хотите, я провожу вас до выхода? Там — никого.

— Да, проводите.

Она озиралась кругом, как бы колеблясь.

— Вы ничего не забыли? — спросил Андреа.

Она взглянула на цветы. Но ответила:

— Ах, да, визитные карточки.

Андреа быстро взял их с чайного стола и, передавая ей, сказал:

— A stranger hither![1]

— No, ту dear. A friend.[2]

Елена произнесла этот ответ оживленно, очень бодрым голосом. И с этой своей, не то умоляющей, не то обольщающей, сотканной из страха и нежности улыбкой, над которой трепетал край — достигавшей верхней губы, но оставлявшей рот открытым — вуали, вдруг сказала:

— Give те a rose.[3]

Андреа обошел все вазы, собрал все розы в один большой букет, который он с трудом удерживал в руках. Несколько роз упало, несколько рассыпалось.

— Они были для вас, все, — сказал он, не взглянув на возлюбленную.

И Елена направилась к выходу, опустив голову, молча. Он следовал за ней.

Все время молча, спустились по лестнице. Он видел ее затылок, такой нежный, где, под узлом вуали, маленькие черные локоны перемешивались с серым мехом воротника.

— Елена! — окликнул он ее тихим голосом, не в силах побороть горячую страсть, наполнившую его сердце.

Она обернулась, страдальческим движением, приложив к устам указательный палец, в знак молчания, тогда как глаза у нее сверкали. Ускорила шаг, села в карету и почувствовала тяжесть роз на своих коленях.

— Прощай! Прощай!

И, когда карета тронулась, подавленная, она разразилась ничем несдержанными слезами, разрывая розы судорожными руками.

II

В сером потоке современной демократии, жалким образом поглотившем много прекрасных и редких вещей, мало-помалу исчезает и этот особенный класс родовитой итальянской знати, в чьей среде, из поколения в поколение, поддерживалась известная фамильная традиция изысканной культуры, изящества и искусства.

К этому классу, который я назвал бы аркадским, потому что он достиг своего высшего блеска в очаровательной жизни XVIII века, принадлежал и род Сперелли. Светскость, изящество речи, любовь ко всему утонченному, склонность к изучению необычных наук, редкий эстетический вкус, страсть к археологии, утонченная вежливость, были наследственными чертами в роде Сперелли. Некий Алессандро Сперелли, в 1466 году, подносил Фридриху Арагонскому, сыну неаполитанского короля Фердинанда и брату калабрийского герцога Альфонса, объемистый сборник «менее грубых» стихотворений старинных тосканских писателей, который был обещан Лоренцо Медичи в Пизе, в 65 году, тот же Алессандро вместе с современными ему учеными, написал грустную элегию на смерть божественной Симонетты на латинском языке, подражая Тибуллу. Другой Сперелли, Стефано, в том же столетии, жил во Фландрии, среди богатейшей роскоши, изящества и неслыханной пышности бургундской жизни, он там и остался, при дворе Карла Смелого, породнившись с каким-то фламандским родом. Один из его сыновей, Джусто, занимался живописью под руководством Иоганна Госсарта и вместе с учителем явился в Италию в свите Филиппа Бургундского, посланника императора Максимилиана при папе Юлии II, в 1508 году. Он поселился во Флоренции, где продолжала процветать главная ветвь его рода; вторым его учителем был Пьеро ди Козимо, жизнерадостный и нежный художник, могучий и вдохновенный колорист, своей кистью свободно воскрешавший языческие сказания. Этот Джусто был незаурядный художник, но истратил всю свою мощь в тщетных усилиях сочетать свое первоначальное готическое воспитание с новым духом Возрождения.

Около второй половины XVII века род Сперелли переселился в Неаполь. Здесь, некий Бартоломео Сперелли опубликовал в 1679 году астрологический трактат «О рождении», а в 1720 году некий Джованни Сперелли поставил комическую оперу под названием