Том 1. Быт запорожской общины - [19]

.

Неудивительно, после всех приведенных описаний, почему в воспоминаниях теперешних стариков страна вольностей запорожских казаков представляется такою богатой и цветущей страной; конечно, в этих воспоминаниях немало и преувеличений, объясняющихся свойствами человеческой натуры все прошлое представлять в лучшем виде, чем настоящее; но все же в общем они имеют большую долю правды, особенно если взять во внимание сходство рассказов стариков с описаниями очевидцев прошлых веков и сходство повествований, записанных в разных, отдаленных один от другого, концах бывших вольностей запорожских.

«Приволье у них такое было, – говорит 116-летний старик Иван Игнатьевич Россолода, – что теперь подобного не сыщешь ни близко, ни далеко. Да что теперь? Теперь так, что волен, да недоволен, а тогда было так, что и волен, и всем доволен. Недаром же говорят, как жили мы за царицей, ели паляницы, а как стали за царя, то не стало и сухаря. Теперь, если сказать, как оно когда-то было, так и не поверят. Тогда всякие цветы цвели, тогда великие травы росли. Вот тут, где теперь у нас церковь[101], здесь была такая высокая тирса, как вот эта палка, что у меня в руках: как глянешь, так точно рожь стоит; а камыш рос, как лес: издалека так и белеет, так и лоснится на солнце. А что уже до пырьёв, ковыля, муравы, орошка, кураев и бурунчуков, то как войдешь в них, так только небо да земля и видны – в этаких травах дети теряются, бывало. Вот она поднимется вверх, вырастет да снова и падает на землю, да так и лежит, как волна морская, а поверх ее уже и другая растет; как запалишь ее огнем, так она недели три, а то и четыре горит. Пойдешь косить, косою травы не отвернешь; погонишь пасти лошадей, за травой и не увидишь их; загонишь волов в траву, только рога мреют. Выпадет ли снег, настанет ли зима, никакой нужды нет: хоть какой будет снег, а травы надолго не закроет. Пустишь себе коней, коров, овец, то они так пустопаш и пасутся, только около отар и ходили чабанцы; а как загонишь овец в траву, то они меж ней точно муравьи, – только вечером и увидишь; зато уже тогда около них работы – тирсу выбирать, которая поналезет им в волну!.. А что уж меж той травой да разными ягодами, то и говорить нечего: вот это было – как выйдешь в степь да как разгорнишь траву, то так и бери руками клубнику. Этой погани, что теперь поразвелась, овражков да гусеницы, тогда и не слышно было. Вот какие травы были! А пчелы той, а меду? Мед и в пасеках, мед и в зимовниках, мед и в бурдюгах – так и стоит в липовых кадках: сколько хочешь, столько и бери, – больше всего от диких пчел; дикая пчела везде сидит: и на камышах, и на вербах; где буркун, в буркуне, где трава, в траве; за ней и прохода не было: вырубывают, бывало, дупла, где она сидит. А леса того? Бузины, сведины, вербы, дуба, груш – множество. Груш, как понападает с веток, так хоть бери грабли да горни в валки: так и лежат на солнце, пока не попекутся. Сады когда цветут, то как будто сукном покрываются; так патока с них и течет. А толщина деревьев? Вербы – так, ей-богу, десять аршин в обхвате… Земля свежее была, никто ее не насиловал так, как теперь, снега лежали большие, и воду пускали великую, оттого и дерево росло хорошо. А зверей, а птиц? Волки, лисицы, барсуки, дикие козы, чокалки[102], виднихи – так один за другим и бежать, так и пластают по степи.

Волков такая сила была, что их киями избивали, а из кожи сапоги да кожанки делали. А ежей тех, ежей?.. И говорить нечего! Были и дикие свиньи, такие жирные да здоровые; они больше по плавням шныряли. Вот это как увидишь в плавне какую-нибудь свинью, то скорее бросайся на дерево, а то – хрю-хрю, чмак-чмак! да до тебя, да так рылом и прет! Выставит морду вперед да и слушает, не идет ли кто; как увидит человека, сейчас же до него, товкыц рылом! Свалит с ног, тогда и давай рвать… Были и дикие лошади; они ходили целыми табунами – косяка по три, по четыре, так и ходят… А что уж птицы было, так Боже великий! Уток, лебедей, дрохв, хохотвы, диких гусей, диких голубей, лелек, журавлей, тетерок, куропаток – так хо-хо-хо! Да все плодющие такие! Одна куропатка выводила штук двадцать пять птенцов в месяц, а журавли как понаведут детей, то только ходят да крюкают. Стрепетов сельцами ловили, дрохв волоками таскали, а тетеревей, когда настанет гололедица, дрюками били. И какая ж сила той птицы была? Как поднимется с земли, солнце застелет, а как сядет на дерево, веток не видно – один ком висит, а как спустится на землю, то земля, точно пол в хате, так и зачернеет. Лебеди, бывало, как заведутся биться между собой, то поднимут такой крик, что батько выскочит из бурдюга да давай стрелять из ружья, чтоб поразгонять их, а они как подхватятся вверх, то только порось-порось-порось!.. Теперь нет и того множества рыбы, что была когда-то. Вот эта рыба, что теперь ловят, так и за рыбу тогда не считалась. Тогда все чичуги, пистрюги, коропы до осетры за все отвечали; в одну тоню ее столько вытаскивали, что на весь курень хватало. Да все тогда не так было; тогда и зимы теплее были, нежели теперь, – это уже кацапы своими лаптями понаносили нам холода, а в то время его не особенно было слышно. Оттого тогда и сена мало кто запасал, разве только на то время, когда думали идти в поход, для верховых лошадей. Тогда и урожаи лучше были – хоть и сеяли немного, а родило достаточно: как четыре мешка посеет, так триста копен нажнет, – нужно было одних жнецов восемь человек, чтобы снять все то до Покрова. Батюшка мой, и где оно все-то подевалось? И очам своим не верю! Вот тут, где теперь стоит наша Чернышовка, тут ни одной хаты не было, чудно только отцовское приволье, а теперь где тот и народ набрался и когда все то позаводил? Теперь и вода перемерена, и земля перерезана, а что до леса, то и говорить нечего: что на сани, что на полудробки, что на олейницы, что то на то, то на сё, да так все и повырубили. Где пряменькое, хорошее да крепкое деревцо, то его сейчас же и истребят. А тут как пошел еще по лесу рогатый скот, то и пней не осталось, и что уцелело, то само позасыхало и попропадало. Да и сам скот ходит точно неживой. Как вырубили леса, пошла на села мошка; за ней теперь и света Божьего не видно, а бедному скоту и отдыха нет; весь облитый кровью так и ходит. Теперь дайте вы вот этой свинье, что ходит, кусок хлеба, то она издохнет от него. А отчего? Оттого, что не привыкла есть!.. Да все теперь перевелось: гадюк меньше стало – повыгорали; в болотах и жаб не слышно – повыздыхали; да и болота теперь есть ли?»