Толпа героев XVIII века - [69]

Если царь требует обосновать пользу коллегиального управления церковью в противовес традиционному единодержавию патриарха, то Феофан блестяще делает это в пространном «Духовном регламенте» (1721 год). Примеры и цитаты из Ветхого Завета, летописей приводят читателя к убеждению, что нет ничего хуже единовластия, что всё благо – от коллективного управления.

Но если Петру нужно обосновать свою безграничную власть самодержца новыми просветительскими и рационалистскими аргументами, Феофан опять тут как тут: пишет фундаментальные трактаты «Слово о власти и чести царской» (1718 год) и «Правда воли монаршей» (1722 год). В них он убедительнейшим образом доказывает, что государь не только дан народу самим Господом Богом, но и является его вождем, кормчим, получившим власть над людьми в результате общественного договора, и что нет благодатнее для людей режима, чем единодержавие. Его превосходство над коллегиальностью доказывается так же блестяще, как раньше доказывалось прямо противоположное. Но и этого мало. Феофан утверждал, что царь – патриархальный отец подданных, и если бы у самого государя был жив отец, то он бы, в силу царской власти, был бы собственному сыну… сын!

Но главное все же было в другом: всем своим талантом, кипучей деятельностью на государевой службе Феофан и его сподвижники по Святейшему Синоду (которые, кстати, жили как пауки в банке, о чем было сказано в очерке о Феодосии) настойчиво и последовательно проводили генеральную идею петровской эпохи: все преобразования, все новации направлены на установление полного и безусловного контроля власти над всеми сферами жизни русского человека, над его материальной, духовной, земной и загробной жизнью, над его телом и душой. Человек Петровской эпохи не принадлежал ни себе, ни Богу. Спасенного от петли самоубийцу снова вешали, потому что только государь вправе распоряжаться его жизнью. Петр так ненавидел монашество не потому, что среди монахов было немало бездельников, а потому, что не терпел, чтобы в обществе, которое он создавал в России, кто-то мог быть неподвластен (даже в душе) всепроникающей государственной силе. Царю была невыносима мысль, что кто-то может служить не ему, земному властителю, а другому, пусть даже высшему, владыке. Именно поэтому в конце своего царствования Петр I встал на путь уничтожения монашества и монастырей…

Чем же руководствовался Феофан в жизни? Вряд ли верой – сомнительно, чтобы он искренне верил в Бога. Он был слишком умен, чтобы не понимать, как сильно расходятся его дела с принципами веры. Но при этом он не был злодеем, садистом. Многие его поступки можно объяснить его темпераментом. Он был живым, пристрастным человеком европейского XVIII века, опьяненного успехами математики, механики. Это был век безграничной веры в разум, в способности человека благодаря знаниям изменять мир и себя. Тогда в умах царствовал необычайный оптимизм «творцов нового мира». Бог в этом мире был отодвинут в дальний угол мироздания. В лучшем случае ему отводилось место инициатора, первотолчка, а все дальше уже развивалось по законам математики, по Ньютону, Декарту, Локку. Эти интернациональные идеи, предвещавшие Просвещение, были очень близки Феофану – безродному бастарду, человеку европейской культуры. Он, впрочем, как и Петр, был проникнут презрением к русской традиционной культуре, не ценил и не любил ее. Он считал себя носителем новых знаний, новых передовых принципов и методов. В этой ситуации церемониться не приходилось – дело просвещения и прогресса с моралью не считается.

Конечно, Феофан разительно отличался от русского духовенства. У него было развитое чувство прекрасного, он был преисполнен любви к знаниям, был одержим подлинной страстью к книгам, поэзии, наукам. Феофан с увлечением писал не только доносы и проповеди, но и стихи, а также пьесы, исторические сочинения, трактаты по логике, физике, поэтике, педагогике. Платон, Аристотель, Цицерон были ему так же близко знакомы, как и Коперник, Галилей, Спиноза. Всех их, как и других мыслителей древности, Средневековья, Возрождения и Нового времени, он читал в подлинниках, знал и любил.

Вся страсть пылкой души Феофана была направлена на самоутверждение; он горел желанием во всем быть первым, лучшим, заметным, одобряемым, ласкаемым властью. Честолюбие, подогреваемое происхождением, талантом и положением, было сильнее всех пороков и слабостей Феофана, определяя его поведение и отношение к людям. К тому же он любил играть, был великим артистом, настоящим златоустом.

Произнося своим прекрасно поставленным голосом точные, ясные, умные слова, подчеркивая сказанное эффектным жестом, позой, он явно наслаждался своей необыкновенной властью над аудиторией. Феофан знал людей, тонко чувствовал обстановку, публику, ценил слово и владел им. Он говорил так, что люди замирали от восторга, плакали от скорби, мысленно переносились за тысячи верст и сотни лет – и все это достигалось Феофаном с помощью слова, интонации, жеста.

Даже сейчас, читая архаичный для нашего слуха текст его траурной речи на погребении Петра Великого в 1725 году, мы не можем не почувствовать всей мощи этого таланта, всей гибкой выразительности его языка: «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли сие? Не сонное ли нам привидение? Ах, как истинная нам печаль! Ах, как известное наше злоключение!»