Только с дочерью - [120]

На следующее утро позвонила моя сестра Кэролин. Я, разбитая после бессонной ночи, с красными, опухшими от слез глазами, подошла к телефону. Сквозь туман до меня донеслись слова Кэролин:

– У папы рак.

Мы помчались в больницу Карсон-Сити, в которой когда-то познакомились с Махмуди и где сейчас нервно мерили шагами приемную, пока шла полостная операция. Новости были неутешительные. Врачи сделали колостомию, но до конца удалить злокачественную опухоль не смогли. Болезнь была слишком запущенной. Мы посоветовались с химиотерапевтом, который сказал, что сможет продлить папе жизнь, но вот на сколько – не знает. Мы неизбежно должны были его потерять.

Я поклялась себе, что буду как можно чаще бывать с отцом, буду держать его за руку и говорить слова, которые должна успеть сказать.

Жизнь перевернулась вверх дном. Всего несколько месяцев назад мы были счастливее, чем когда бы то ни было. Сейчас, нежданно-негаданно, над карьерой Махмуди нависла угроза, отец умирал, и будущее казалось безнадежным. Стресс сказывался как на каждом из нас в отдельности, так и на обоих вместе.

В течение нескольких следующих недель мы курсировали между Алпиной и Карсон-Сити. Махмуди помогал отцу психологически оправиться после операции. Казалось, один вид Махмуди облегчал папе боль. Махмуди, давая профессиональные советы, переводил медицинскую терминологию на общедоступный язык.

Когда папино состояние улучшилось настолько, что он мог переносить дорогу, Махмуди пригласил его погостить в Алпине. Долгие беседы с Махмуди помогали отцу смириться с фактом своей болезни и научиться жить с колостомией.

Фактически отец остался единственным пациентом Махмуди. Когда они бывали вместе, мой муж вновь ощущал себя врачом. Когда же он целыми днями слонялся по алпинскому дому, изнывая от безделья и все больше мрачнея, то чувствовал себя неудачником. Шли недели, и праздность начинала давать себя знать.

– Тут все дело в политике, – вновь и вновь повторял Махмуди, имея в виду следствие по делу его больного.

Махмуди старался поддерживать профессиональную форму, посещая многочисленные медицинские семинары, однако после них еще острее ощущал свою неприкаянность, так как не мог применить на практике полученные знания.

Нас обоих очень угнетала проблема денег, и я была убеждена, что у Махмуди поднимется настроение, как только он вернется к работе. До окончания следствия ему не позволили бы практиковать в качестве анестезиолога ни в одной больнице, однако он по-прежнему имел право на общую остеопатическую практику. Я всегда считала, что это и есть его истинное призвание.

– Тебе надо поехать в Детройт, – предложила я. – И вернуться в клинику на Четырнадцатой улице. Там постоянно требуются врачи.

В этой клинике он дежурил по ночам в течение нескольких лет своей стажировки, и там у него остались друзья.

– Нет, – ответил он. – Я останусь здесь и буду бороться.

Время шло, и он все больше погружался в себя, срывая злость на мне и на детях по любому ничтожному, а зачастую и надуманному поводу. Он прекратил посещать медицинские семинары, избегая общения с другими врачами. С утра до вечера он сидел в кресле, тупо уставившись на реку, и молчал. Когда ему это надоедало, он шел спать. Иногда он слушал радио или читал, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он не желал выходить из дома, не желал никого видеть.

Как врач, он понимал, что все это классические симптомы клинической депрессии. Я – жена врача – понимала это не хуже его, но он никого не хотел слушать и отвергал любую помощь.

Поначалу я старалась создать ему душевный комфорт и покой, как и подобает жене. Конечно же, вся эта ситуация требовала от меня огромного напряжения сил. Несколько раз в неделю я с детьми ездила в Бэннистер, однако Махмуди в этих поездках больше не участвовал. Он сидел дома и предавался мрачным мыслям.

Шли недели, и я мирилась с его поведением, избегала конфликтов, в надежде на то, что он выйдет из этого оцепенения. Ведь долго так продолжаться не может, думала я.

Но недели постепенно слагались в месяцы. Большую часть времени я проводила в Бэннистере с отцом, мало бывая дома, где маета Махмуди все сильнее действовала мне на нервы. Никаких доходов у нас не было, в то время как сбережения таяли.

Я откладывала объяснение, сколько могла, но в один прекрасный день взорвалась.

– Поезжай в Детройт и устраивайся на работу! – сказала я.

Махмуди метнул на меня недовольный взгляд. Он терпеть не мог, когда я повышала голос, но сейчас мне было все равно. Он не знал, как утихомирить разбушевавшуюся жену.

– Нет, – категорически заявил он и вышел.

После моей вспышки гнева его депрессия приобрела новую форму – он стал разговорчивее. Теперь все свои неприятности он объяснял единственной субъективной причиной:

– Меня отстранили от работы, потому что я иранец. Будь я другой национальности, этого бы никогда не случилось.

В больнице некоторые врачи поддерживали Махмуди. Время от времени они его навещали, а затем, оставшись со мной наедине, выражали свою озабоченность его душевным состоянием. Один из них обладал богатым опытом лечения нервных расстройств и предложил систематически к нам приходить, чтобы беседовать с Махмуди.