Только море вокруг - [14]

Все больше распаляясь, Борис Михайлович по узенькой тропинке, извивающейся в невысоком лесу, зашагал к доку. Даже окружающая тишина не успокаивала, тем более, что и тишина была какая-то необычная, несвойственная столь хорошо знакомой Ведерникову Лае. Стук молотков и лязг железа там, впереди, — это понятно: в доке идет работа. Но откуда взялась музыка, почему музыка? Неужели в рабочее время играют на судне?

«Не хватает, чтобы это безобразие услышал кто-нибудь из Управления пароходства! — окончательно разозлился капитан, ускоряя шаг. — Кабаре, а не корабль!»

Красный от возмущения, он не взошел, а взбежал по сходням на стенку дока и остановился, тяжело дыша. Остановился, да так и застыл, удивленно округлив все еще злые глаза: перед ним, в глубине дока, стоял пароход, но — «Коммунар» ли это, не мерещится ли, не другое ли это судно?

Чистенький, словно только что спущенный со стапелей новорожденный красавец, пароход буквально сверкал черными, как бы отлакированными бортами и ярко-красным суриком подводной части, ослепительной белизной мостика, палубных надстроек и ботдека. Опытный глаз мог, конечно, заметить многое, что не успели еще моряки доделать, привести в образцовый порядок, но кто же станет их упрекать за эти мелочи, если главное, основное сделано так, как только и мгли сделать люди, влюбленные в свой пароход?

И Ведерников сразу остыл, улыбнулся, с шумом выдохнул воздух. Пусть хоть сегодня является приемочная комиссия — не страшно, за такой ремонт даже самый придирчивый начальник скажет спасибо. Постарались ребята, молодцы. А то ли еще было бы, если б он не болел, если б сам командовал на ремонте…

Музыку, конечно, надо убрать: не дело. И запретить матросам шляться по палубе в одних трусах: а вдруг кто-нибудь ненароком нагрянет из Архангельска? И не следует особенно хвалить Маркевича: может зазнаться. А это тоже не дело. В общем — сейчас в каюту, вызвать к себе старпома и все поставить на свои места. На пароход явился командир, и все должны немедленно почувствовать это!

…Алексей болтался на беседке под кормой, крася чернедью последние метры борта, и не видел, как Борис Михайлович поднялся на палубу и пошел в свою каюту. С удовольствием, слушая патефон, гремевший на всю Лаю, он думал о самом ближайшем дне, когда «Коммунар» покинет док и отправится на Архангельский рейд. Здорово поработали хлопцы, ничего не скажешь, — здорово! Поработал и сам он в охотку, в полную силу, хотя мог и не делать этого. Но разве удержишься, чтобы не взять молоток и шкрабку, не начать отбивать ржавчину с бортов, если видишь, с каким увлечением трудится весь экипаж, — если и твои собственные руки не могут не тянуться к работе? «Это как в пляске, — подумал он, — настоящий, лихой плясун любого вытянет на круг…»

Многое, очень многое успел Маркевич и продумать, и прочувствовать за эти дни. Никто на судне не знал о его ночном разговоре с парторгом, а сам Григорий Никанорович ни разу не вспоминал о нем. На следующее после их разговора утро старший механик опять стал таким же, каким был всегда: молчаливым, немножко застенчивым, погруженным как будто только в свою работу. Но уж так почему-то всякий раз получалось, что стоило Алексею на минуточку ослабить внимание, поубавить энергию, как парторг оказывался рядом.

Может быть это и смешно, но такая поддержка делала Маркевича и вдвойне, и втройне сильнее. По-иному воспринимал он теперь и слова Глотова о молодости и неопытности своей. В самом деле, какой из него капитан, если нет еще наиболее главного, основного: умения работать с людьми? И чем больше думал об этом, тем больше убеждался: не будь на судне такого парторга, как Симаков, ни за что бы не справиться им с ремонтом. Да и только ли с ремонтом? О себе удалось забыть на все эти дни, о тревогах и боли своей…

Восхищаясь Григорием Никаноровичем, Алексей понимал, что просто завидует ему. Да, завидует той хорошей завистью, от которой и сам становится умнее и лучше. Что ж пусть так: в этом нет ничего плохого. И, завидуя, он старался работать так, чтобы не осуждение, не укор встречать во взгляде старого моряка, а другое, чего и словами не выскажешь, но отчего необыкновенно легко и радостно становится на душе.

Сверху, с палубы, упала длинная тень и послышался чем-то встревоженный голос Яблокова:

— Алексей Александрович, вас «старик» зовет. Велел передать: одна нога здесь, другая у него в каюте.

— Явился-таки?

— Пять минут назад. И уже бушует. Меня расчехвостил, на второго помощника рыкнул… Вы бы оделись, а то и вас…

— К черту — выругался Маркевич, по штормтрапу взбираясь на корму. Я у нас не был, а ремонт. Может еще и галстук прикажет надеть?

Яблоков озорно блеснул раскосыми монгольскими глазами и умчался прочь, а старпом с сомнением окинул взглядом свои перепачканные краской голые ноги и грудь: может в самом деле одеться? Но для этого этого надо сначала вымыться: не натянешь же брюки и китель на грязное тело. «Буду я время зря тратить!» — с нарастающим раздражением подумал он и, как был в одних трусах и в фуражке, сдвинутой на затылок, отправился к капитану.

Борис Михайлович гневно нахмурился, увидев старшего штурмана. Не здороваясь, не подав руки, отрывисто приказал: