Только мертвые молчат - [41]

– Не понимаю, о какой вине ты говоришь.

Роси налила в стакан виски, бросила лед, но пить не стала.

– И его ждет суд, так? Но за что?!

– Не кричи. Если бы я сама знала, непременно сообщила бы тебе.

Роси отпила глоток и затянулась сигаретой.

– Странно… Ты не знаешь, дядя Стефан, Чендовы тоже ничего не ведают, а хромое ничтожество, сопровождаемое юной протестанткой, знает… Вы что, разыгрываете театральное представление для малолетних?

Тина бросила на дочь косой взгляд.

– В этом представлении участвуешь и ты, моя дорогая. Думаешь, я не понимаю, какую жизнь ты ведешь?

– И какую же жизнь я веду?

– Такую же, как твой отец!

Роси на мгновенье притихла.

– Видишь ли, мама… Может быть, я и не унаследовала ваши добродетели, но вот пороки – это в полной мере! Только не надо изображать из себя святую!

Тина вскочила на ноги.

– Я тебе запрещаю разговаривать со мной в таком тоне! Не тебе меня судить в этой жизни!

– Зачем же тогда ты хнычешь и стучишься во все двери?

– Ты – чудовище…

– Возможно… Только знай, что хромой провинциал не случайно оказался на море.

– Что ты этим хочешь сказать?

Роси закурила новую сигарету.

– Если помнишь, я однажды тебя спросила, но ты уже, наверно, забыла… Спросила тебя по поводу всего этого, понимаешь? Можно ли все это приобрести на две зарплаты?

– Ты прекрасно знаешь, что и у меня, и у отца есть побочные заработки.

– Пятикратно превышающие основные.

Тина не ответила и протянула руку к стакану с виски.

– Тогда я тебе отвечу, хочешь?.. Вы порядком подзабыли, дорогая мамочка, вы даже не знаете, как живут обычные люди, и ненасытны, как только что вылупившиеся цыплята, да-да!

– И это говоришь мне ты?.. Как тебе не стыдно!

– Насчет стыда не будем спешить, мама!

– Роси, выйди вон!

Роси подошла к окошку и выглянула во внутренний двор. В темноте ничего не было видно, но она знала, что напротив находится полуразрушенная, предоставленная во власть дождей и снега старая кирпичная стена. По сравнению со свежевыкрашенной металлической оградой перед домом она выглядела последней нищенкой.

– Превратности жизни, превратности судьбы, – произнесла Роси где-то слышанное словосочетание. – А до сегодняшнего дня все было по-другому: товарищ Арнаудов в Бонне, бац, товарищ Арнаудов в Париже, бац, ви-ай-пи плииз[12], лимузин провожает и встречает, а за ним трясется пикапчик, набитый чемоданами и чемоданчиками, бац-бац…

– Роси, выйди вон!

– А кто войдет? Товарищ Станчев?

Тина не сдержалась и начала всхлипывать. Что хотело от нее в этот тяжкий час ее родное дитя – угробить ее окончательно? Мало ей удара со стороны Григора, позора, не говоря уже о всех грядущих последствиях? Отдает ли себе отчет этот звереныш в том, что его ждет?

Всхлипывания перешли в глухой плач. Просчиталась она в своей жизни, жестоко просчиталась еще в тот первый вечер, когда появился расфуфыренный инженер Арнаудов, которым она увлеклась и которому доверилась без оглядки. И вот он – результат, непредполагаемый, а в сущности, закономерный: с сегодняшнего дня она перестает быть Екатериной Блысковой-Арнаудовой, дамой с положением, влиятельным музыкальным редактором, и превращается в Екатерину Неведомо-какую, супругу заключенного…

Она не почувствовала, как рука дочери опустилась на ее плечо, ощутила лишь ее дыхание.

– Мама, извини меня, уж очень гадко у меня на душе… Не могу себе представить, что наш папа – преступник, понимаешь… Ненавижу хромого дьявола и его нахальную дочку, но верю дяде Стефану…

Тина продолжала содрогаться от слез.

– Скажи, мы можем ему чем-то помочь?

– Оставь меня!

– И не собираюсь. Я хочу, чтоб мы ему помогли!

– Я же тебе сказала, оставь меня…

Тина сбросила с плеча ее руку. Розалина оперлась спиной о стену, толкнула пальцем подвешенное на гвозде декоративное блюдо, и то, ударившись о кафельный пол, разлетелось вдребезги…

Поздно ночью Роси услышала доносившиеся из гостиной приглушенные аккорды пианино, они подлетали к ее комнате, подобно неприкаянным птицам, натыкались на закрытую дверь и рассыпались по дому, а за ними следовали другие. А может быть, это возвращались прежние? Мать играла Шопена, своего любимого Фредерика, романтическая смесь польской и французской крови, которой ей всегда так не хватало. Бедная, она хваталась за свою последнюю утеху, воздушную, забытую за долгие годы предательски обманчивого благополучия. А что прикажете делать ей, Розалине, только шагнувшей в эту жизнь, не верящей даже милому Фредерику?

Утром, укрыв одеялом заснувшую на кушетке, в одежде, мать, Роси села на трамвай и отправилась к дому Ивана. Она уже подзабыла, его точное месторасположение, и ей пришлось возвращаться назад два квартала. Застала Ивана за починкой прогнившего козырька над входной дверью. Он спустился со стремянки и сухо подал ей руку.

– Неужели не пригласишь меня войти? – вместо приветствия спросила Роси.

– Там беспорядок…

– Главное, чтобы здесь был порядок, – Роси указала на грудь, и ее слова вызвали у Ивана удивление.

Они вошли в кухню с ветхими стенами и облупившейся штукатуркой, но чистенькую. Бедность оставила свой след на каждом предмете обстановки, и Роси припомнилось разбитое накануне декоративное блюдо, осколки которого так и остались валяться на полу.