Только мертвые молчат - [28]

Станчев прошагал мимо старой школы, уже давно закрытой и превращенной в склад, остановился под акацией, огляделся вокруг. Здесь прошли его детские годы, здесь учитель Тотю знакомил их с азами… И он подумал о Дешке. Она жила за школой, куда он и свернул. Дешкина хибарка, обвалившаяся, с выгнувшейся крышей, зияла пустыми глазницами окон. Рядом с домом, в тени, на привязи пасся ослик, он навострил уши и, как показалось Станчеву, следил за его ковылянием.

Дешка, Дешка… – что-то оборвалось в его душе. Он знал, каков был ее конец – проглотила целую пригоршню таблеток, без видимой причины, должно быть, так и записали в следственном протоколе: самоубийство при невыясненных обстоятельствах. С тех пор прошли годы, он ее позабыл, но бывали минуты, когда ее узкое лицо, тонкие руки и костлявые лодыжки внезапно оживали перед глазами, а с ними на него обрушивался ворох воспоминаний. Не смог он привлечь ее в свое время, уберечь ее. Невыясненные обстоятельства… Под пристальным взглядом длинноухого он стал заметнее волочить ногу, известны они мне лучше всех выясненных, самых выясненных… А вера в бога ей не помогла, это факт.

– Добрый тебе день…

Станчев удивился, услышав приветствие, и лишь сейчас заметил высохшую старушку, всю согнутую артритами, сгорбившуюся на скамейке под диким орехом. Под вязом, поправил он себя.

– Добрый день, бабушка.

Старушка осведомилась, кто он и кого ищет, но не смогла припомнить его родителей.

– Должно быть, ты из верхнего села, дитя мое.

Станчев кивнул.

– А кем же ты Дешке приходишься?

– Учились вместе.

– Так, значит… А ты, верно, хромаешь? Хоть и неподготовленный к такому повороту, Станчев объяснил, что к чему.

– А я подумала – катистрофа. Таперича молодые легко ломают кости.

Станчев спросил, сколько ей лет.

– К зиме должно стукнуть девяносто год, ежели господь не приберет. Из Пчеларовых я, коли слыхал.

– Сама живешь?

– А-а, где там сама, просто весь народ на работе. Такой их век – работать.

– А есть ли у тебя внуки, правнуки?

– Есть, куда им деться… Только всех по городам разнесло. Вот сын только остался здесь, с жонкой… А чего спрашиваешь?

Станчев замялся.

– Бабушка, а неизвестно тебе, почему Дешка наложила на себя руки?

Старушка помолчала.

– Судьба ее, Дешкина, была нелегкая… Отец пил – не просыхал, лупил их, как скотину, чуть не до смерти, да и мать ее вскорости отправилась на тот свет, бедолага, оставила на Дешку братца меньшого. Одно время услыхали, что явился к Дешке свататься жених, сущий разбойник из другого села, творил невесть чево, а потом его, как ветром, сдуло, так-то… Проводили мы Дешку, истинную святую, прямо с иконы спустилась в гроб… А ты не священник, часом, будешь?.. Только что без бороды и рясы…

– Почему священник, бабушка? Разве Дешка верующей была?

– У-у, таких верущих, как она, в селе и не было никогда… Страдалица чистая, как не быть верующей… А ты точно священник?

Станчев распрощался со старушкой и направился к верхней мельнице. Она стояла неподалеку – это его несчастье с падением произошло как раз у нижней, с тех пор туда не ступала его нога. Но пройдя половину пути, петлявшего среди налившихся колосьев пшеницы, он неожиданно свернул на развилке и со стучащим сердцем остановился под ивами, склонившимися над развалинами мельницы. Его взгляд описал медленную дугу, но так и не обнаружил злокозненного дерева. Той ивы не было. На ее месте вперемешку с ракитой и камышом росли молодые тополя. Срубили ее, подумал он, или сама рухнула, ивы не живут долго.

Только сейчас он услышал журчание воды в желобе из прогнивших, замшелых досок. Синевато-прозрачная в тени ив, она стекала вниз и пенилась в заводи. Поляна была обильно удобрена овечьим навозом, наверху, в ветвях дерева, одиноко торчало покинутое гнездо. Станчев разулся, закатал штанины и опустил ноги в воду. По его телу пробежал озноб, мимо сердца ко лбу, истома охватила его, и он повалился на спину, не вытаскивая ноги из воды. Сквозь ветки синело бездонное небо, от которого веяло необъяснимой нежностью. Подобную, только горькую нежность излучала Дешка. Где она теперь – неужели там, наверху? Хорошо сказала старуха: прямо с иконы спустилась в гроб. И еще верно сказала – насчет страдания и веры. Точно, бабка, точно так. В жизни столько страданий, что одной решимости мало, нужно еще терпение. А самые чувствительные не выдерживают.

Припомнились ему их вечерние беседы под скалой Чукой. Он ей рассказывал о Рэмсе, о борьбе, а что слышал в ответ? Что она рождена не для этого, что борьба – это что-то трудное и опасное, ты, Коля, хромаешь, и тебе нужно быть очень осторожным, чтобы не озвереть в этой твоей борьбе, чтобы остаться справедливым… Что-то в этом роде сказала, без околичностей, как маленькая сельская пророчица. А был ли он справедлив?

Мучительный вопрос, может быть, самый мучительный. Чувство справедливости заложено в каждом человеке, но оно выражается скорее как социальное требование. Когда же приходит час продемонстрировать собственную справедливость, человек часто сгибается, лишь самые достойные выдерживают. Справедливость – это не только гордая потребность, она предполагает и равновесие между претензиями к другим и взыскательностью к самому себе. Потому-то люди, скажем, более щедры, чем справедливы. И это применимо к народам, к идеям… Станчев поднял взгляд в небесную синь, и в голове его отчетливо прозвучали слова: нравственность погибнет тогда, когда мы перестанем рожать, растить и беречь своих донкихотов. О санчопансах природа и жизнь сами заботятся. Дон Кихот – это сама справедливость, Санчо – это польза… Надо поделиться этой мыслью с Михой…