Только б жила Россия - [7]

Савоська потупился. Бойкий тенор косенького драгуна, сдавалось, поныне долбил в уши, опутывал сердце беспощадной удавкой… Значит, никакого просвета, сколь ни старайся, ни влезай в науку. Весь твой век — ночь кромешная, и суждено тебе, малой букашке, метаться по заколдованному кругу — сызмальства до гробовой доски… Скорей бы темень, что ли, а там упасть на койку, забыться мертвым сном!

Кто-то подергал его за рукав. Он медленно повел затуманенными глазами — Ганька Лушнев стоял обок, с ухмылкой на угреватом лице.

— Вижу, и тебе ученье приелось, гы-гы, затосковал! Слышь, к дьячихе не наведаемся? Сычуга с кашей попробуем, того-сего… — Ганька судорожно сглотнул слюну. — Да и сестренка ейная обещалась быть.

— Мимо кордегардии-то как же? — слабым, не своим, голосом отозвался Савоська.

— А мы задворками, там лаз потайной имеется. Выйдем, будто зачем-то посланные. Юрк — и на той стороне. Сговорились?

— Л-ладно.

…Им повезло: никто не встретился, не спросил, куда направились. Они обогнули громадину школы с черными провалами окон, перелезли через городьбу, живо проскочив пруды и Земляной вал, углубились в пустынные улицы. Шли по мостовой, чуть присыпанной снегом, ежились. Креп, наседал каленый мороз, дуло как из трубы.

— Бр-р-р-р… А вдруг никто не ждет?

— Знай шагай. Не первый раз.

— А… дьячок?

— Будь уверен. У патлатого в башке ирмосы одни. Летом, гы-гы, он в церькву, а я тем часом в дом евонный: принимайте гостенька! — Лушнев походя нагнулся, подобрал камень-голыш. — Будет чем от шпыней отбиться. Спрячь в карман! — И с усмешкой добавил: — Попадись барынька аль немецкая фрау, не грех и побеседовать… на предмет кошелька!

— Чего плетешь, дурень? — одернул Савоська.

У Покровских ворот их остановила суровым окриком стража, осветила смольем, разглядев сквозь белую сутолочь шляпы и кафтаны, отодвинулась.

— Чай, на старый, пушечный двор?

— Ага, по приказу господина командира над артиллерной школой, — солидным голосом ответил Ганька. — Велено по-быстрому, а зачем, про то инженер-капитан знают!

— Ступайте с богом.

Лушнев неторопливо миновал арку ворот и, круто повернув направо, захохотал.

— Вот так-то с сиволапыми. Учись, деревня!

— Ох, напорешься когда-нибудь…

— Ничто, однова живем!

Прошагали еще с полверсты. Впереди завиднелся старый пушечный двор, издали приметный по суматошным отблескам пламени и клубам едкого багрово-черного дыма. Савоська озирался оторопело. Кругом — невпроворот — бревенчатые клети с многими переходами вдоль стен, месиво домов и домишек, нарядные новостроенные палаты, старинные терема, увенчанные высоко вскинутыми светлицами, и поверх всего — заиндевелые, немо-бессонные купола.

Внезапно Ганька остановился, стукнул себя по лбу.

— Дьявольщина, запамятовал. Сестрицы-то ейной не будет сегодня. У хворой маманьки заночевала… да-а-а…

— Чего ж балабонил, звал с собой? — прогудел обескураженный Савоська и далеко отбросил ногой мерзлый конский катыш. — Дуй один, мешать не стану.

— Пожалуй, ты прав… Слушай, постереги маленько, вон в тупике, чуть шум — свистнешь. А там и погреешься!

Ганька крадучись подобрался к угловому дому, осторожно, с опаской поскреб ногтем в слюдяное окно.

— Секлетея! — позвал он и повторил громче: — Секлетея, спишь?

Чья-то скорая рука отдернула занавеску, появилось бабье лицо в рогатой кике, — пригожее или дурное, не разобрать в темноте, — испуганно открыло рот, исчезло. Ганька молодцевато поправил шляпу, отряхнул снег с плеч, уверенной развальцей пошел к двери. Скрипнул засов, немного погодя в боковой пристройке затеплился недолгий свет. Все стихло.

Мелко-мелко подскакивая на ледяном ветру, мотая очугуневшими руками, Савоська то ругал забывчивого приятеля — ни за понюх табаку проволок через полгорода! — то, перемогая злость, потешался над самим собой. Куда разлетелся? Даровая брага поманила, сычуг с кашей? Поцеловал пробой, телепень, дуй домой, пока не околел начисто. Ведь он, запрокида, и не вспомнит, ему теперь..

Савоська обмер. Из ворот напротив, как из худого мешка, вывалилась — предводимая вертким человечком в подряснике — орава сторожей с дубьем, обступила крыльцо. Пушкарь свистнул, и тогда трое отделились, побежали к нему.

— Лови-и-и!

Савоську спасли длинные ноги. Он далеко опередил своих преследователей, затерялся в глухих переулках.

А утром, взятый под караул, Савоська стоял посреди пушечного двора. До костей прошибал хлесткий сивер, ноги заходились нестерпимой ломотой, свинцово-каменно давили на плечо громадные старинные мушкеты.

По капле цедились думы, и все про одно. Хотя б ненадолго скинуть проклятую ношу, спрятаться в затишке, потопотать, согреваясь… Какое там! Из окна полосатой кордегардии то и дело зыркают, прямо ль ты стоишь, не хитришь ли, отбывая уставное наказание… Расправа ждет быстрая, наперед известная: к двум ружьям, весом в пуд каждое, прибавится еще столько же, на другое плечо.

Мимо проволокли окровавленного Ганьку Лушнева: руки висели плетьми, всклокоченная голова безжизненно запрокинулась назад. Следом вышагивал «дядька» в кафтане нараспах, отдувался багрово-красными щеками.

— Господи! — оторопел Савоська.