Толедские виллы - [17]

С этим знаком милости кабальеро уехал. Его возлюбленная в горестном одиночестве и тоске проводила дни разлуки, казавшиеся ей веками. Так прошло время от двадцатого мая до двадцать четвертого июня, когда ее дом стал добычей огня, этого домашнего врага, о чем я уже рассказывал. Тогда-то мать и дочь, по приглашению моих родителей, нашли приют в нашем доме, а любовь и ее муки — в моем сердце, вспыхнувшем при виде спящей красавицы, чью историю я поведал вам, дабы понятны были последующие события.

Как я уже сказал, ту ночь и утро я провел почти — или вовсе — без сна, в непривычных для меня думах. Когда часы пробили одиннадцать, в спальню вошел мой приятель и предложил пойти с ним к мессе. То был день светоча церкви, святителя Иордана и предтечи Христа[28], — празднество его в том году совпало с первым днем недели после праздника тела господня, — и в знаменитом лазарете дона Хуана Таберы, ему посвященном, называемом обычно в нашем городе «загородным лазаретом», правили торжественную службу при большом стечении народа. Я поспешно оделся, подгоняемый не только желанием выполнить христианский долг, но и увидать бодрствующей ту, что приворожила меня спящая. В храме святого Винцента мессу служил священник, будто нарочно посланный небом моему невеликому усердию, — он отбарабанил молитвы залпом, едва закончил «Интроитус» ·, как мы уже услышали: «Ite, Missa est»[29]. Я вернулся к приятелю, простился с ним, мы со слугою сели на коней и вскоре приехали домой. Родителям я сказал, будто прибыл прямо из Йепеса, — мол, услышал, что на нашей улице горел большой дом, по описаниям как будто наш, и, встревожившись, помчался в Толедо проверить, тан ли это.

Матушка обняла меня, отец с чувством сказал, что узнает в сыне себя самого; оба постарались рассеять мой притворный страх и сообщили то, что мне уже было известно. Я поворчал, что вопреки моей воле (о которой они знали) у меня в комнате поселили чужих людей, тем паче женщин, когда в доме достаточно других покоев. Матушка объяснила, что она решилась на это, так как убранство моей комнаты лучше, к тому же у Ирене во время пожара случилось два обморока от страха и ей надо было побыть одной, в тишине. А в смежной комнате уложили ее мать, дабы почтенная сеньора могла, если потребуется, в любую минуту подойти к дочери, и поставили кровать у самой двери, впрочем запертой на ключ, — так Ирене было покойней. Затем матушка приказала мне навестить дам и изъявить им свое соболезнование. Для виду я поломался, заставил себя упрашивать, говорил, что слишком мало с ними знаком, но в душе был рад донельзя и, конечно, согласился.

Сняв только шпоры, я поспешил к гостьям; они как раз собрались идти к мессе, и я испросил разрешения сопровождать их, хотя они чинились. Так любовь заставила меня прослушать вторую службу, которая показалась мне куда короче первой, несмотря на то, что служил ее священник из братства Иисусова, а они это делают на совесть, не спеша и весьма занимательно. Меня же занимало одно — надела ли Ирене оставленную мною драгоценность; к великому своему огорчению, я убедился, что не надела. Месса закончилась, теперь дамы не позволили мне проводить их; все же я потихоньку следовал за ними, пока они не вошли в свой новый дом, и лишь тогда отправился домой. Мы отобедали, во время сьесты я, как ни старался, не мог уснуть: вместо сновидений пред глазами витали дивные черты владычицы моего сердца; и обнаженная она была прекрасна, но в изящном наряде сияла ослепительной красой, как самоцвет в дорогой оправе. Наступил вечер; прохладный ветерок и набегавшие серые тучки умерили дневную жару и манили прогуляться на Бегу, где устраивалось празднество в честь Иоанна Крестителя. Полагая, что моя дама не преминет туда отправиться, я оделся попроще, и вместе с приятелем, о котором говорил, мы спустились в обширную долину; там уже красовались дамы в чудных нарядах, словно несметное множество цветов, тогда как весь год на Веге не увидишь ни цветочка — одна трава растет.

Здесь я должен сделать отступление, иначе вам трудно будет уразуметь суть этой запутанной истории, где важную роль играет наша милая Серафина.

— Ежели вы, дон Гарсиа, — отвечала Серафина, — имеете в виду историю моих злоключений, я не позволю вам лишить меня отрады поведать их самой. Ведь я сумею рассказать о них в том порядке, как судьба мне их посылала, к тому же в ваших устах заслуги моей любви будут умалены, а чем меньше долгов признают, тем меньше платят.

— · Уж вам-то хорошо известно, — сказал дон Гарсиа, — что я полностью их признаю, но также и невозможность вас удовлетворить. Вот если бы в любви была возможна тяжба кредиторов, вы, как самый давний, разумеется, первая получили бы свое. Но коль вам хочется самой о себе рассказывать, продолжайте вы, а я с удовольствием послушаю; кстати, в лице дона Хуана вы завербуете свидетеля в моем долге пред вами.

— Когда б в амурных долгах допускались поручители, — возразил тот, — я охотно выступил бы в качестве такового за вас, дон Гарсиа. Однако до сей поры не слыхивал я, чтобы в судах Амура имели вес чьи-либо свидетельства, и это справедливо, ибо гарантии третьего лица тут не помогут заимодавцу. Начинайте же, любезная Серафина, жалость побуждает слушателей к сочувствию, и та, коей вы тронули мое сердце, заставит меня выслушать вас внимательно.