Токио - [99]

— Пожалуйста, — выдохнула она. — Остановись. Я больше не могу.

Я спустился к ней по склону, взял за локоть. Колени у нее подогнулись, и она села в снег.

— Шуджин, — прошептал я. — Что такое? Началось?

Она закрыла глаза.

— Не могу сказать.

— Ну же! — Я потряс ее за руку. — Не время проявлять застенчивость. Скажи мне — началось?

— Не могу сказать, — свирепо сказала она, открыла глаза и встретилась со мной взглядом. — Потому что не знаю. Ты не единственный человек, муж мой, у которого до сих пор не было ребенка. — Ее лоб был мокрым от пота, в воздух поднималось горячее дыхание. Она обвела снег вокруг себя руками, как будто построила гнездо, и скорчилась. — Я хочу лечь, — сказала она. — Позволь мне полежать.

Я бросил тележку. Мы забрались так высоко, что пожары Нанкина на рассветном небе выглядели как рдеющее пятнышко. Сейчас мы находились на небольшой ровной площадке, укрытой густой рощей из каштанов, ореха и вечнозеленых дубов. Я вернулся на несколько ярдов назад, прислушался. Было тихо. Ни рева мотоциклетного двигателя, ни мягких шагов по снегу, только мое свистящее дыхание да скрежет зубов. Вскарабкался на склон, описал большой круг, делая остановки через каждые несколько шагов, прислушивался к лесу. Светало, сквозь деревья просачивались слабые солнечные лучи, в двадцати ярдах от меня, ниже по склону, они осветили что-то, прикрытое сухими листьями и мхом. Оказалось, это огромная каменная черепаха. Морда и панцирь были запорошены снегом. Черепаха — великий символ мужского долголетия.

Сердце радостно забилось. Оказывается, мы возле храма Линггу! Даже японцы относятся к святилищам уважительно — ни одна бомба на них не упала. Если это — место рождения нашего ребенка, то знак благоприятный: его жизнь будет вне опасности.

— Иди сюда, за деревья. Я устрою тебе укрытие. — Я поставил тележку на бок, вытащил все одеяла и расстелил под ней. Привел туда Шуджин, уложил и дал сосулек с дерева, чтобы она утолила жажду. Потом зашел с другой стороны, подгреб снег и устроил сугроб, чтобы тележку никто не увидел. Когда все было сделано, я присел, кусая пальцы и глядя на небо, которое с каждой секундой становилось светлее. На горе стояла тишина.

— Шуджин, — прошептал я. — Как ты себя чувствуешь?

Она не ответила. Я подошел к тележке. Жена часто дышала в своей лесной постели. Я снял шапку и подошел еще ближе, кляня себя за то, что так мало знаю о родах. Вырос я, так сказать, при матриархате, меня окружали властные сестры матери. Мне ничего не объясняли. Я был полным невеждой. Блестящий лингвист ничего не знал о родах. Я положил руку на тележку и прошептал:

— Пожалуйста, скажи мне. Как ты думаешь, наш ребенок… — Я запнулся. Слова вылетели невзначай. Я сказал: наш ребенок. Наш ребенок.

Шуджин издала протяжный стон.

— Нет! — прорыдала она. — Ты это произнес. Ты сказал это! — Она двинула тележку и подняла голову. Волосы растрепались, в глазах стояли слезы. — Уйди! — закричала она. — Оставь меня. Уйди! Прочь!

— Но я…

— Нет! Ты навлек беду на маленькую луну!

— Шуджин, я не хотел…

— Убирайся!

— Пожалуйста! Не кричи так. Но она не слушала.

— Убирайся! Уйди от меня со своими проклятиями.

— Но…

— Прочь!

Я вонзил ногти в ладони и прикусил губу. Какой же я дурак. Какой неосторожный! Я привел ее в ярость. И в такое время! Наконец, я вздохнул.

— Ну ладно, хорошо.

И ушел от нее на расстояние нескольких футов.

— Я постою здесь: мало ли, тебе понадобится помощь. Повернулся к ней спиной и стал смотреть в рассветное небо.

— Нет! Дальше! Уйди дальше. Я не хочу тебя видеть.

— Хорошо.

Нехотя я сделал по снегу несколько неуклюжих шагов, пока склон горы не заслонил меня от Шуджин. Шлепнулся на землю, постучал по лбу костяшками пальцев. В лесу было тихо. Я опустил руку и оглянулся по сторонам. Может, попытаться найти помощь? Может, нас приютят в каком-нибудь доме? Но по радио говорили, что здесь все разграбили еще до того, как были взяты восточные ворота. В этих домах можно встретить лишь японских офицеров, зашедших в поисках выпивки.

Я выпрямился и вышел из-за деревьев, чтобы узнать, что находится по соседству. Отодвинул ветку, шагнул вперед, и у меня перехватило дыхание. На мгновение Шуджин была забыта. Оказывается, мы высоко забрались! Над горами поднималось солнце, запачканное дымом отдаленных пожаров. Подо мной был длинный склон с прилепившимися к нему деревьями. На фоне белого снега сверкал ярко-синий мавзолей Сунь Ятсена. На востоке, между горами, видна была желтая долина дельты, тающей в туманной дымке. Город подо мной дымился, словно вулкан, черная пелена висела над Янцзы. Сердце у меня сжалось — река у Мейтана была в хаосе: я видел разбомбленные корабли и сампаны, увязшие в грязи. Старина Лю был прав, когда говорил, что идти следует на восток.

Сверху видна была вся Янцзы, и в моей душе вдруг родился протест. Страстно захотелось, чтобы Китай выжил и возродился. Пусть, как и встарь, устраивают глупые суеверные праздники Белой росы и Ман-шэнь, пусть в сумерках прилетают на поля утки, а летом на прудах появляются листья лотоса — такие толстые, чтобы захотелось перейти по ним на другой берег. Пусть живут люди Китая, пусть сердце моего ребенка будет китайским. Я стоял на горе в первых лучах солнца, и в груди бушевали гордость и гнев. Я поднял руку к небу, бросая вызов всем злым духам, которые дерзнут прийти и отнять у меня сына. Мой сын будет драться как тигр, чтобы защитить свою страну. Мой сын будет сильнее меня.