Тогда ты молчал - [53]

— Дурная корова. Старая ябеда.

— ЛУКАС, ТЫ ПРЕКРАТИШЬ ПРОГУЛИВАТЬ ШКОЛУ! Я ПОНЯТНО ВЫРАЗИЛАСЬ? ЕСЛИ НЕТ, У ТЕБЯ БУДУТ НЕПРИЯТНОСТИ!

— Не ори так.

— Я БУДУ ОРАТЬ НАМНОГО ГРОМЧЕ, ПОТОМУ ЧТО ВИЖУ, ЧТО ТЫ МОИ СЛОВА НЕ ВОСПРИНИМАШЬ ВСЕРЬЕЗ! ТЫ ПЕРЕСТАНЕШЬ ПРОГУЛИВАТЬ! МЫ ПОНЯЛИ ДРУГ ДРУГА?

— Да.

— Обещаешь?

— Да.

— Я проконтролирую. И буду держать связь с твоими учителями.

— Боже!

— А сейчас отправляйся спать.

— Мам! Только девятый час!

— Правильно. Я хочу, чтобы завтра в школе ты был бодрым. Спокойной ночи.

— Это… тошнотворно!

— Спокойной ночи.

— Боже! Я же не устал!

— Хорошего тебе сна. Вон отсюда. Марш в свою комнату!

9

1986 год

После перенесенного страха мальчику стало нравиться, что мир, который можно видеть, слышать и чувствовать, оказался для него не единственным. Он научился поверхностно воспринимать действительность и отключать все чувства, чтобы не расстраиваться и не пугаться.

Начался третий этап его развития. На первом этапе он почти не воспринимал людей: казалось, что они ничего не значили для него и вообще в его жизни. В последующий период он хотел стать одним из них — не из симпатии или признательности, а просто от одиночества, и это чувство он, уже задним числом, заклеймил как постыдную слабость. На третьем этапе он окончательно отвернулся от людей, но для самозащиты перенял подсмотренные у них способы поведения, о которых он знал, что они не только хорошо воспринимаются окружающими, но и избавляют от множества проблем. В конце концов, именно такой человек, как он, не должен был привлекать к себе внимание. На протяжении года он даже оформлял стенгазету, на праздники наклеивал на нее фотографии и интервью, причем делал это в свободное время. Особого удовольствия это ему не доставляло, зато он быстро достиг своей цели. Просто удивительно, насколько легко оказалось дурачить людей. Они видели лишь то, что хотели видеть, то, что лежало на поверхности. Можно было рассказывать им все, что угодно, лишь бы это соответствовало их представлениям. Они воспринимали окружающее в пределах своего жалкого воображения. У них не было никаких фантазий, они оказывались неспособными видеть хоть что-то, кроме предписываемого свыше. Они смеялись, когда в стране кое-что явно отличалось от лозунгов, но ничего не предпринимали. Мальчик презирал их.

К этому времени он начал считать людей некими «призраками». Они существовали, но в его действительности не играли никакой роли, однако были важны в настоящей, реальной жизни. Он должен был считаться с ними и стал прибегать к некоторым уловкам. Поскольку он, например, понял, что «призраки» не терпят возражений, то приучил себя во время разговора постоянно кивать головой, будто соглашаясь, при этом не забывая заглядывать в глаза собеседникам. Он обращался ко всем «призракам» по имени: он заметил, что это льстило их самолюбию, а также научился отвечать им успокоительными общими фразами, которые по принципу кубиков подходили почти ко всем ситуациям, провоцирующим недоверие или разногласия, чего он всячески старался избегать. («Мы ведь все хотим одного и того же» — это была одна из фраз, а другая звучала так: «У каждой медали есть две стороны».) Он не скупился на похвалы и ничего не критиковал. Такая стратегия плюс его феноменальная память помогали ему в присутствии посторонних скрывать постоянно возникавшее чувство, что он — чужой среди них. Правда, таким способом он не смог найти подход к девочкам, которые ему нравились. Зато его тактика идти по пути наименьшего сопротивления принесла свои плоды: его любили учителя и другие авторитетные взрослые, и, как следствие этого, даже желавшие ему зла одноклассники наконец оставили его в покое.

Одна лишь мать не верила внезапному превращению сына в послушного и заботливого мальчика. Слишком резким был переход от недоступного одиночки с жестким, отрешенным выражением лица к обходительному соглашателю, гибкому, как резина, но в результате такому же непредсказуемому. А так как у нее самой было слишком много тайн, чтобы представлять для него опасность, мальчику было в конце концов все равно, что она думает. И ей, честно говоря, в основном, тоже. Она следила за тем, чтобы сын выполнял школьные и общественные обязанности, а в прочих вопросах просто игнорировала его, словно неприятного квартиранта, от которого никуда не денешься. Именно поэтому она перестала готовить ужин по вечерам, а вместо этого просто покупала какие-нибудь подвернувшиеся под руку продукты, клала их на стол и предоставляла ему возможность самому готовить себе еду. Сама же она вследствие своей тесной связи с высокоградусным шнапсом, который, на ее счастье, можно было купить всегда и где угодно, почти никогда не испытывала голода. Зачастую уже в шесть вечера она исчезала со своей подругой-бутылкой в родительской спальне, которая теперь безраздельно принадлежала лишь ей одной.

Это тоже не волновало мальчика. Еда для него ничего не значила. Иногда он целыми неделями питался только обедами в школьной столовой и черствым хлебом дома. Для него это не было проблемой. Его действительно ничего не интересовало. Если бы кто-нибудь спросил его, о чем он мечтает, то мальчик не знал бы, что ответить. Он не хотел ничего и не скучал ни о чем. Не было никого, кого бы он любил, и не было никого, кого бы он ненавидел. Его заполняла эмоциональная пустота; пустоты в голове и сердце оккупировали видения таинственного происхождения, которые с каждым месяцем становились все конкретнее и настойчивее. Он больше не предпринимал попыток избавиться от этих привлекательных и одновременно угрожающих картин. Они всегда оказывались сильнее, и он не мог освободиться от их влияния.