Точно как Иисус - [8]

его жизнь навсегда. И мне представляется, что его история могла бы звучать примерно

так:

Никто не прикасался ко мне уже пять лет. Никто. Ни одна живая душа. Ни моя

жена. Ни мой ребенок. Ни мои друзья. Никто не притрагивался ко мне. Они видели меня.

Они говорили со мной. Я слышал любовь в их голосах. Я видел заботу в их глазах. Но я не

чувствовал их прикосновений. Не было прикосновений. Ни одного. Никто не прикасался

ко мне.

Того, что для вас обыденно, я жаждал всем сердцем. Рукопожатия. Теплых

объятий. Похлопывания по плечу, чтобы привлечь внимание. Поцелуя в губы, пленяющего сердце. Мой мир был лишен всего этого. Ко мне никто не прикасался.

Никто на меня не наталкивался. Я бы многое отдал, чтобы на меня натолкнулись, чтобы меня схватили за руку в толпе, чтобы на улице я мог задеть кого-нибудь плечом.

Но пять лет этого не происходило. Как так вышло? А мне просто не позволяли ходить

по улицам. Даже раввины обходили меня стороной. Меня не пускали в синагогу. Я был

нежеланным гостем даже в своем собственном доме.

Я был неприкасаемым. Я был прокаженным. И ко мне никто не прикасался. До

сегодняшнего дня.

Я много думал об этом человеке. Во времена Нового Завета проказа была самой

страшной болезнью. Она превращала тело в скопление язв и разлагающееся мясо.

Пальцы искривлялись и покрывались наростами. Нарывы прорывались и смердели.

Некоторые виды проказы заставляли неметь нервные окончания, что вело к потере

пальцев рук и ног, даже целой стопы или ладони. При проказе человек умирал по

частям.

Социальные последствия были такими же страшными, как и физические.

Прокаженный считался заразным и изолировался — его изгоняли в поселение для

прокаженных.

В Писании прокаженный символизирует одинокого изгоя: страдающего недугом, которого он не искал, отвергнутого теми, кого он знал, избегаемого людьми, с

которыми он не был знаком, обреченного на невыносимое будущее. И в памяти

каждого изгоя навсегда остается день, когда ему пришлось посмотреть горькой правде

в глаза: жизнь никогда не будет прежней.

Однажды мне показалось, что я держу косу уже не так крепко, как раньше. Немели

кончики пальцев. Один палец, потом другой. Вскоре я брал инструмент, но почти не

15

чувствовал его. К концу сезона я не чувствовал уже ничего. Рука, сжимающая рукоятку, словно бы принадлежала кому-то другому — ушли всякие ощущения. Я ничего не

говорил жене, но знал, что она что-то подозревает. Да и как иначе? Я прижимал руку к

себе, как раненую птицу.

Как-то днем я опустил руки в таз, желая умыться. Вода покраснела. Из пальца

сочилась кровь. Свободно текла. Я даже не заметил, что поранился. Как я порезался? О

нож? Прошла ли моя рука по острому краю металла? Должно быть, но я ничего не

чувствовал.

— Кровь и на твоей одежде, — тихо произнесла моя жена.

Она стояла за моей спиной. Перед тем как взглянуть на нее, я посмотрел на алые

пятна на рубашке. Дольше всего я стоял над умывальником, глядя на свою ладонь.

Почему-то я понял, что моя жизнь изменилась навсегда.

— Мне пойти с тобой к священнику? — спросила жена.

— Нет, — вздохнул я, — я пойду один.

Я повернулся и взглянул в ее полные слез глаза. Рядом с ней стояла наша трехлетняя

дочурка. Присев на корточки, я посмотрел в лицо дочке и погладил ее по щеке, ничего не

говоря. Да и что я мог сказать? Я встал и вновь посмотрел на жену. Она прикоснулась к

моему плечу, и здоровой рукой я прикоснулся в ответ к ее плечу. Этому прикосновению

суждено было стать последним.

Прошло пять лет, и никто ко мне не прикасался. До сегодняшнего дня.

Священник не касался меня. Он посмотрел на мою руку, уже обернутую в тряпку. Он

посмотрел на мое лицо, омраченное печалью. Я никогда не винил его за то, что он

сказал. Он делал все так, как был научен. Он прикрыл рот, вытянул руку ладонью вперед.

«Ты нечист», — сказал он мне. Одна фраза — и я потерял свою семью, хозяйство, будущее, друзей.

Жена встретила меня с котомкой, где лежала одежда, хлеб и немного монет. Она

молчала. К этому времени уже собрались мои друзья. Я увидел в их глазах то, что

предвосхитило взгляды, которые преследовали меня с тех пор ото всех вокруг: страшная жалость. Я сделал шаг вперед — они отступили назад. Страх перед моей

болезнью был больше, чем их забота о моем сердце, — и они, как и все потом, отступили назад.

Изгнание прокаженных кажется слишком жестоким, излишним. Однако больные

изолировались не только на Древнем Востоке. Возможно, мы не строим колонии и не

прикрываем рот в их присутствии, но мы точно строим стены и опускаем глаза. А

человеку не нужно быть прокаженным, чтобы почувствовать себя в изоляции.

Одно из моих самых печальных воспоминаний — о моем друге в четвертом классе, Джерри4. Мы с ним и полдюжины других мальчишек были неразлучны и всегда

околачивались на игровой площадке. Однажды я позвонил спросить, не хочет ли он

поиграть. В трубке я услышал ругающийся пьяный голос, заявивший мне, что Джерри не

выйдет ни сегодня, ни когда-либо еще. Я рассказал ребятам, что случилось. Один из них

объяснил, что отец Джерри — алкоголик. Не знаю, понимал ли я, что это означает, но я

быстро узнал. Джерри, второй принимающий в бейсболе, Джерри, парень с красным