Точка опоры - [14]

Она представлялась Владимиру Ильичу рослой, крупнолицей, с большими крепкими руками. Потому, вероятно, и не могла сойти за француженку.

Но он увидел маленькую женщину с узкими плечами, бледным продолговатым лицом, острым подбородком и почти непричесанными волосами.

Тогда он еще не знал, что эта женщина считала для себя недопустимой роскошью то, что для других являлось самым необходимым и скромным. Если у нее иногда появлялись свободные деньги, то и при этом друзьям нелегко было понудить ее израсходовать их на какую-нибудь недорогую и необходимую обновку. Веру Ивановну ценили не по одежде, а по уму, по беспредельной преданности революции.

Выхватив левой рукой папиросу из тонких губ, она протянула Владимиру Ильичу правую, маленькую, словно у девчушки.

- Мне рассказывал о вас Жорж Плеханов, - пояснила она тихим голосом. - Он помнит ваш приезд. И возлагает надежды, как на самого способного из своих учеников.

- Вот как! Мне приятно слышать, но... - Владимир Ильич смотрел в круглые светло-серые глаза собеседницы. - Откровенно говоря, я не ожидал...

- Я Жоржа знаю почти четверть века. Он не склонен заискивать. Говорит всегда прямо, иногда даже с ледяной резкостью. А о вас - с огоньком.

- Спасибо. Я как раз собираюсь в Швейцарию, чтобы поговорить с Георгием Валентиновичем о совместной работе. А с вами хотел бы сейчас. У меня есть план...

Они сели на диван в укромном уголке, и Владимир Ильич рассказал об "Искре", которую хотел бы издавать совместно с группой "Освобождение труда". У Веры Ивановны блеснули глаза:

- Как же это умно придумано!.. Значит, мне снаряжаться в обратный путь? А хотелось пожить на родине, летом походить по лугам, белым от ромашек... Но я привыкла подавлять свои желания. Жоржу напишу сегодня же. Вы его еще мало знаете. Это редчайший человек! Эрудит! Первый в Европе знаток Маркса!

- В марксистской эрудиции Георгия Валентиновича я никогда не сомневался.

- Этого и в мыслях невозможно допускать... Поезжайте прямо к нему. Я уверена: он возьмется редактировать газету. Кто же еще, кроме него? Только один он.

Последние слова озадачили Владимира Ильича. Засулич предстала перед ним в ином виде. Хотя он по-прежнему восторгался героиней давно минувших лет, но обаяние ее несколько потускнело, будто на яркую луну набежала тучка...

...Переговоры с Плехановым, претендовавшим на единоредакторство, были долгими и тяжкими. Порой терялась надежда на совместную работу. Обо всем этом записал по свежей памяти для Нади - прочтет, когда приедет.

Теперь их шесть соредакторов. Но Плеханов живет в Женеве, Аксельрод в Цюрихе. Мартов и Потресов все еще не приехали из России. В Мюнхене, кроме него, Ульянова, только Вера Засулич...

И вот она - легка на помине! - входит в комнату, как всегда с дымящей сигаретой:

- Простите за столь раннее вторжение.

- Что за извинение, Велика Дмитриевна?! Спасибо, что пришли. Владимир Ильич сделал несколько шагов ей навстречу. - Могу вас порадовать: сегодня газета должна быть готова! Пишите Георгию Валентиновичу.

- Вы не привезли? А я-то надеялась...

- Оттиски привез. Вот, пожалуйста. Сбывается наша мечта!

- Я так ждала этого дня! - Вера Ивановна села на стул, выпустила струю дыма в потолок и на минуту уткнулась в оттиск первой страницы. Такого рождества еще не бывало! От искры взрывается порох, а его в народе становится все больше и больше.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

В Нижнем Новгороде металась вьюга, выла в печных трубах, пригоршнями кидала на оконные стекла снежную крупу. Над балконом двухэтажного дома старая липа хлестала длинными ветками по железной крыше.

Щели между вторыми оконными рамами и косяками заклеены полосками бумаги, но где-то проникал острый ветер, и огненный цветок керосиновой лампы, что стояла среди бумаг, приподымался, словно хотел оторваться от круглого фитиля, бросал на портрет Льва Толстого, висевшего на стене, за столом, дрожащие блики.

Просторный и добротный стол с двумя тайниками смастерен знакомым краснодеревщиком по особому чертежу, на высоких тумбах, чтобы Горький не сутулился над ним. И кресло под стать столу - массивное, удобное, с выгнутыми подлокотниками. Алексей Максимович, длинноволосый, бледнолицый и усталый, сидел в нем, глухо покашливая. Отбросив в сторону просмотренные газеты, закурил. Папиросу, как деревенский старик самокрутку, держал большим и указательным пальцами, дым пускал в кулак резкими струями. С тех пор как появилось в газетах правительственное сообщение от отдаче в солдаты ста восьмидесяти трех киевских студентов - "за учинение скопом беспорядков!" - он не написал ни строчки. В груди кипел гнев, не находя выхода. Смотреть молча на безумную жестокость он не мог. А что делать и чем помочь - не знал. Только чувствовал - такому злу нельзя, невозможно не противиться насилием.

В соседней комнате спала Катя с маленьким Максом. Спали в клетках, принакрытых газетами, чижи и щеглы. И ему пора бы в постель, - жене дал слово не засиживаться допоздна, но разве заснешь, когда неспокойно на душе? И табак кажется слабым, пресным. Достал новую коробку папирос, ночью останавливать некому.