То, что нельзя забыть - [51]

Внезапно с ясного неба хлынул крупными каплями теплый летний дождь. Восторженно визжа, проказницы сбросили свои легкие одежки и в чем мать родила взлетели на холм и затем на матовый ствол поверженной березы. Грациозно балансируя руками, устремились они к противоположному склону холма, но внезапно замерли, словно перед невидимой преградой. Я взглянул вниз по откосу. В сиянии радуги, точно в ореоле, стоял внизу деревенский пастух в холщевом плаще до пят. В островерхом капюшоне он напомнил мне нестеровского монаха. Его настежь распахнутый рот и вывалившиеся из орбит глаза выражали религиозное потрясение чудным видением.

Немая сцена длилась недолго. Издав победный клич, «амазонки» бросились вниз с холма. Подхватив на лету одежки, не одеваясь, они проскользнули в машину. Я включил зажигание.

* * *

Яркая вспышка света озарила в прапамяти давнее событие. Охотился я в юго-западной стороне Аркадийского леса, где в оны времена играл на звонко­струнной кифаре сладкоголосый Орфей. Был час послеполуденного отдыха, когда я вышел на поляну, поросшую сочными ковровыми травами. На поляне холм. По холму, огибая его дугой, стелился ствол березы, согнутый не иначе как олимпийским небожителем для неведомых смертному божественных затей. Ее крона падала каскадами зеленых кос на противоположную сторону холма.

Да, росла в блаженной Греции береза. В те времена в Греции все было! Присел я на бело-матовый ствол. Колчан со стрелами поставил рядом. Лук подвесил на сучок. Достал из авоськи бутерброд, приготовленный женой, вдохнул полной грудью живительный воздух эллинского леса… а выдохнуть не могу. Чудное виденье, открывшееся глазам, «в зобу дыханье сперло». Внизу, под откосом холма, в просветах березовых косиц, в лесном озере резвились бело-розовые девы неземной красоты: нимфы, наяды, хариты. Их дивные волосы струились с ласковых плеч расплавленным золотом в небесную синь озера. Их божественные перси… — что уж говорить, слов нет!

Только-то подумал: «Спуститься бы с холма да и…». Но не успел додумать грешную мысль, как в ту же минуту исчезло чудное виденье, как гений чистой красоты, что, между прочим, записал совсем по иному поводу… Кто, кто? Будто и не знаете. Наконец, я выдохнул и возблагодарил Зевса, что не было в этот час со своими наперсницами девственной Артемиды. А то бы за дерзость лицезрения целомудренного божества могла обратить меня в насекомое. По этой части она мастерица. А возможно, и обратила? Думаю лишь в гордыне своей «Я есмь Человек», а на самом деле всего-то насекомое, мнящее себя человеком. Может быть так или не может?

P.S. Уже в новые времена, проезжая через Флоренцию, встретил на Виа дель Форно своего юного приятеля, редкого дарования художника. Но, похоже, он не знал об этом и застенчиво причислял себя к цеху ремесленников. Звали его Мазаччо. Был он нежного, хрупкого здоровья. Умер в двадцать семь лет от роду, оставив свое имя мировому искусству в числе величайших. Я обрадовался встрече. Пригласил его в тратторию выпить по стаканчику тосканского вина и рассказал свою историю. Он поведал ее своему подельнику, некоему Пьеро делла Франческе. Так вот и закрепилась надолго в живописи цветовая гармония — золото по синему кобальту.

* * *

До Чопа, пограничного города, нас провожали мой двоюродный брат и друг Олег Сурский. Таможенный досмотр, как и все обыски-досмотры, унизителен и отвратителен. Но что тут поделаешь. До отхода поезда оставались минуты, а наши чемоданы на таможенных столах еще не были собраны. Наконец, защелкнулись замки, и мы бросились бегом через нейтральную привокзальную зону, тоскливо освещенную допотопными фонарями, к стоящему под парами поезду. Проводник подхватил наш багаж, и мы впрыгнули в тамбур вагона. Это было бегство. Это был момент «когда в минуту человек // переживает целый век». Отдышавшись и успокоив взволнованное сердце, взглянул в окно. В упавшей с неба вечерней мгле сиротливо мерцали унылые огоньки советской власти, ее пограничного «аванпоста» на западе, городишка Чоп.

Чоп-Чоп, Чоп-чоп, чоп-чоп — под стук колес навсегда — чоп-чоп-чоп…

* * *

Уходящим днем октября 1980 года наш вагон остановился на исчерченном косыми лучами низкого солнца перроне венского вокзала. На обеих буферных площадках вагона стояла вооруженная автоматами «Узи» охрана в красных беретах. Не в советских пилотках, не в эсэсовских фуражках, как на леденящих кровь фотографиях и в документальных кадрах хроники, а в больших, цвета вермеерской терракоты, беретах. Первое впечатление нового мира.

Не успели мы поставить обе ноги на австрийскую землю, а к нам уже подошел молодой человек и на приличном русском поинтересовался, что мы собираемся делать.

— Ехать во Францию, — ответил я, не задумываясь.

— Ну и отличненько, — не выразив удивления, сказал Володя, так звали молодого человека.

Затем он помог загрузить наш багаж в свой пикап и отвез в «отель» мадам Бетины, через который прокатилась, можно сказать, вся третья волна русской эмиграции. На следующий день вся семья предстала перед хозяйкой Толстовского фонда в Вене — мадам Керк. Нас встретили, словно давно и с нетерпением ожидали. Наша семейная анкета была безукоризненной. Моя жена, молодая красивая женщина с русско-монголо-иудейским лицом, дочь расстрелянной в 37-м году «надежды русской молодой поэзии», как определил Бориса Корнилова Николай Бухарин на Первом съезде советских писателей в 1934 году. Я — художник. Дочь, окончив английскую школу в Минске, говорила на языке. Десятилетний сын пришел с теннисной ракеткой.