То, что нельзя забыть - [49]

Вечер был жаркий, душный. Открытое настежь окно не приносило свежести. Над Москвой висело черное низкое грозовое облако, которое страдало оглу­шительными резкими разрывами грома и вспышками молний. Не знаю, почему мы богохульствовали, изощрялись в грубой антирелигиозной риторике. Внезапно вспышка «ярче тысячи солнц» ослепила и парализовала нас. Шаровая молния влетела в комнату, прошла за нашими спинами и, вылетев в то же окно, в которое влетела, ударила в металлическую противопожарную лестницу на противоположной стене дома и рассыпалась яркими искрами, как ракета в праздничном небе.

Позже нам объяснили сведущие люди, что шаровая молния в городе — явление редкое и что, шевельнись один из нас в тот миг, точно некому было бы рассказать эту историю. Был кто-то среди нас не иначе как праведник.

* * *

Летом 1979 года, за год до эмиграции, я начал прощаться с отечеством, рушить мосты, связывавшие меня с первой половиной прожитой жизни. Никому не пожелаю сравнимые с этим переживания, когда своими руками продуманно и планомерно я обрезал за нитью нить, из которых многие годы ткал полотно жизни. Уезжая, прощался навсегда, и каждая нить, как лопнувшая струна, ноющей болью отзывалась во всем существе. Все меньше оставалось позади пространства, ставшего особенно дорогим в эти месяцы, которое, как шагреневая кожа, непоправимо сокращалось.

В эту пору меня навестили Смеховы, Веня и Галя, счастливые молодожены, убежавшие от московской суеты, чтобы провести медовые дни в моей гостеприимной мастерской. Они только начинали ткать свое пространство, тогда как я распускал нить за нитью — свое. В этот период я был склонен видеть во многом вокруг параллельные смыслы, надуманные значения, символы. Я с радостью передал друзьям, как эстафету, свое «веретено», которое в оставляемой жизни казалось мне уже не нужным.

Дом, где была моя мастерская, стоял высоко над городским парком, мастерская на шестом этаже, ложе — еще выше, на подиуме высотой полтора метра. Этот «безодром» под самым небом я подарил своим друзьям в радость.

Дни стояли теплые, чудесные. Я предложил выехать на природу. Я знал маленькую деревушку, спрятанную в лесу километрах в шестидесяти от Минска. В ягодную пору мы наезжали с Ирой к бабе Любе собирать землянику. Мне захотелось поделиться с друзьями земляничными полянами, равных которым нет в мире. Изба бабы Любы была крайней. За ней дорога сразу уходила в лес. За низким окном Любиной хаты было кладбище, пятнадцать-двадцать крестов. Люба указывала на побелевший от времени высохший крест, который смотрел прямо в окошко: «Гэта мой Сямен. Калі не ідзе сон у ночы, мы размаўляем. Ен ніколі не спіць. Можна гутарить падоўгу. Днем няма часу, трэба працаваць, скаціну карміць… Кажа, што вельмі сумуе і чакае мяне. Дык я ж таксама хачу яго бачыць. Напэўна ен вельмі змяніўся за 20 гадоў ці больш. Ужо як памру, сяляне пахаваюць мяне. Побач. Я ўжо ўсе прыгатавала».

Баба Люба вставала и вела меня к лестнице на чердак. Я шел за ней, чтобы увидеть уже в который раз маленький, чистый, покрытый льняным полотном гроб. Он стоял вертикально на деревянной колоде, а рядом упирался в крышу крест, выкрашенный синей масляной краской.

— Вось так будзе добра, — говорила Люба, и ее старые глаза начинали лучиться мягким добрым светом, как если бы показывала колыску, куда много-много лет назад принесла от повитухи сына Ясика, который вышел из хаты в первый день войны и никогда не вернулся.

За домом неподалеку стояло гумно, в котором жила корова, а наверху сеновал. Веня пристроился на поперечной балке под стропилами и приготовился читать нам «Самоубийцу» Эрдмана. Я бросил подстилку на сено, и мы с Галей тут же провалились, в полном соответствии с замечательными законами физики, в глубокую воронку, невольно плотно приклеившись друг к другу. Я вдыхал крепкий запах сеновала, чувствовал першение в горле от сенной пыли, переживал тягостные вздохи коровы за перегородкой, внимал рассеянно голосу Вени и ноющему рою мух у толчка за стеной амбара. Но все это было лишь аккомпанементом к чувственным трепетным волнениям от прикосновения к жаркому телу Гали в тоненьком ситцевом (?) платьице, которое вместе с подстилкой завернулось над нами, как фантик над трюфелем.

* * *

Деревенская улица круто спускалась под гору. Грозовые ливни, прошедшие накануне, размыли дорогу настолько, что, несмотря на жаркий полдень, проехать дальше было невозможно.

Мы с приятелем оставили машину наверху, достали из багажника снасти для ловли раков, цинковое ведро, провизию, разувшись, закатали брюки и продолжили путь пешком. С высоты сразу за деревней открывался чарующий неохватный взором печально прекрасный пейзаж родины. Родины в изначальном корневом содержании этого слова. Места, где родился, где вдохнул первый живительный глоток воздуха. Какие непостижимые нити связывают меня с этой скромной природой отечества. Миродышащая, спокойная, долготерпимая: леса, поля, холмы да озера, словно кем-то разбросанные зеркала, в которых отражаются плывущие в небе кучевые облака с фиолетовым поддоном. Позже мне довелось повидать немало прекрасных творений природы. Но только эта, моя, посылает сигнал щемящего чувства душевного волнения, сигнал, заставляющий встрепенуться воспоминаниями и сердечным томлением. Ведь ни в каких других лугах так яростно не звенит жизнь мелкого травного населения. Нигде так не щекочет обоняние терпкий острый запах прогретого зноем соснового бора, нигде на вырубках нет такой ароматной земляники, нигде ковер полевых цветов так волнующе не многообразен. Нигде на заре птицы не поют так одержимо, страстно, словно соперничая друг с другом в певческом искусстве. А запах опят и груздей в сырых лесных низинах, куда не пробивается солнечный луч?