То, что нельзя забыть - [11]

Я сбросил обувь, снял носки и коснулся воды пальцами босой ноги. Она была теплой на согретой под прямыми лучами солнца последней ступени спуска. Задрав голову, закрыв глаза, я погрузился в блаженное состояние покоя, когда внезапно услышал далекий гул голосов, нарушивших мое оцепенение. Посмотрев налево, откуда неслись голоса, увидел на верхней палубе дебаркадера, заякоренного навсегда к набережной и превращенного в ресторан «Поплавок», группу людей. Они размахивали руками, глядя вниз на реку. На темном фоне воды были хорошо видны блестящие на солнце брызги. Стало очевидно, что кто-то упал в воду. И этого кого-то сносило вдоль набережной в мою сторону. Когда человек оказался на расстоянии трех-четырех метров от меня, я бросился, как был в одежде, в воду и в два взмаха оказался рядом с ним. Это был огромный детина в солдатской гимнастерке. Безумно вытаращив глаза, он отчаянно колотил лапищами по воде, пытаясь ухватиться за меня. Это была бы верная гибель. Я кружился на расстоянии от него. Взмахнув руками еще несколько раз, солдат скрылся под водой. В ту же секунду я был над ним, и, ухватив за густую шевелюру, поднял его голову над поверхностью. Он был невменяем и только инстинктивно разевал рот, хватая воздух. У опор моста Лейтенанта Шмидта я почувствовал, как меня сковывает холод, который я не ощущал в первые секунды эйфории. Нас быстро несло вниз по течению. Последнее, что запомнил и что отпечаталось в затухающем сознании, — невероятно быстро нарастающая черная толпа людей на набережной. Возможно, это поздняя аберрация памяти.

Очнулся я в своей кровати. Мне снился кошмар. Будто бы огромный зверь навалился на меня, и я не могу выбраться из-под него. Когда осознал, где я, то первым человеком, которого опознал, была наша милая брюнетка — француженка. Она тут же меня успокоила, сказав, что выставила мне годовой зачет. Теперь я понимаю, почему через двадцать шесть лет, когда оказался в эмиграции во Франции, я знал по-французски всего два слова — «la pomme» и «la table».

Мои товарищи, которые наблюдали драматическую сцену из окон аудитории, а затем влились в бегущую толпу, рассказывали. Внизу по Неве, ниже Горного института, в котором, кстати сказать, учился муж роковой красавицы, стоял иностранный авианосец. Это был первый такого рода дружеский визит в нашу страну. Это он запеленговал нас. Спустил на воду катер, который нас и спас. Когда служба «скорой помощи» откачала из смертельно пьяного солдата невскую воду, он начал извергать в адрес спасителей потоки изысканной матерщины. Так мне позже рассказывали. Меня же отнесли на руках в общежитие, влили стакан водки и водкой же растерли все тело. Собрав одеяла со всех коек, укутали, и я уснул.

Еще вчера под дамокловым мечом, сегодня — на пьедестале. Все меня поздравляли. Говорили о моем «героическом поступке». Я страдал. За эту перемену декораций я чуть было не поплатился жизнью. Вот тогда я, кажется, понял природу геройских подвигов. Это всего-то мгновенное помешательство, когда человек теряет инстинкт самосохранения, забывает о ценности жизни. А когда мгновение уходит, все уже бывает подчас непоправимо.

Приказом по институту с меня были сняты все предыдущие выговоры и объявлена благодарность. Ленинградский военный округ наградил меня грамотой «за спасение утопающего советского солдата». Это нормально. По предписанию. Но то, что солдатик никогда не искал встречи со мной, чтобы поблагодарить за спасение жизни, — это ненормально. Значит, говорю себе, хороший парень, с нравственным стержнем. Тогда я упустил подаренный судьбой случай для активизации философической мысли. В те годы этот предмет не увлекал меня. Я упивался радостями жизни, наивно принимая ее подарки как цепь случайностей.

В 2004 году я приехал в Санкт-Петербург на открытие в Русском музее моей ретроспекции. Встретился со своим старым товарищем Игорем Ивановым. Он учился со мной в Академии в одно время. За ужином в маленьком уютном ре-сторане около Исаакиевской площади он вспомнил этот случай. Он же меня и поправил. Авианосец на Неве был не американским, как я думал, а английским. И он же, к моему удивлению, по прошествии почти пятидесяти лет, назвал его имя — «Триумф», прозвучавшее символически.

* * *

По окончании экзаменационной сессии наш курс должен был ехать в Крым на летнюю практику. Это давняя традиция: студенты живописного факультета проводили летнюю практику в Алупке, на дачах, некогда подаренных Академии художником Иваном Куинджи. Предполагалось, что после северного Ленинграда нам необходимо освежить палитру под высоким южным небом.

Палитра моя осталась прежней, но жизнь изменилась радикально. На тропе, где и двум не разойтись, по которой уже две недели я каждое утро спускался к морю, встретил наконец девушку, в которую был влюблен целый год. Каждый день ждал встречи с ней.

Я узнал ее издали. Сердце замерло. Она поднималась навстречу легкой поступью, тоненькая, бронзовая, в открытом сарафане в бело-голубую крупную клетку. Чтобы разойтись, я остановился и отступил. Когда девушка поравнялась со мной, дьявол подсказал мне фразу, достойную презрения. Именно это выражение промелькнуло в беглом на меня взгляде и придало ее лицу, и без того прелестному, с очевидными следами трехсотлетнего татарского ига, дополнительное очарование.