То, что было вчера - [37]

Сама Лида почему-то была на стороне отца. Она никогда бы не призналась даже самой себе в этом, но она больше была привязана к отцу, чем к матери. Может, потому, что реже видела его.

Так думала Лида. И раньше, наверно, так, и сейчас, в это лето, когда с ними не было отца и когда мать ждала от него писем, как сегодня, а письмо не пришло, и она нервничала, не находила себе места и без конца шелестела газетами…

Лида привыкла, что пол в комнате всегда был подметен. Сегодня мать не подмела пол. Лида привыкла, что печка всегда была протоплена. Сегодня в комнате было зябко и потому неуютно, сыро и мрачно. Лида привыкла, что они всегда в одно время завтракали и обедали, ужинали и пили чай. Сегодня прошло уже полдня, а они так и не позавтракали.

Мать листала газеты, а Лиде хотелось есть. Мать куталась в платок, а Лиде тоже было холодно, но она ни во что не куталась. Мать прислушивалась к шуму каждой проходящей мимо машины, а Лида почему-то сердилась. Может, потому, что на улице дождь. Может, потому, что где-то так настырно каркали вороны и лаяли собаки. Может, потому, что ей просто хотелось есть и вообще все сегодня на даче было не так, как всегда. А может, потому, что не хотелось, чтоб мать сердилась на отца. В конце концов, у него же какие-то свои важные дела, и что, если он не может звонить и написать письмо вовремя?..

Лида ходила-бродила вокруг матери, не зная, чем заняться, как вести себя, и вдруг спросила:

— Злишься, да?

Лида сама злилась.

Валентина Михайловна не очень поняла ее слова и безразлично переспросила:

— Ты что-то сказала, Лидушка?

За окном капал дождь — кап-кап-кап, — тихий, успокаивающий. По листьям бузины и рябины. По крапиве и малине. По траве и земле. И конечно, по елям и соснам. И над головой глухо и равномерно капал дождь — кап-кап-кап, — это по крыше.

И Лида слышала все это. Так же слышала, как и тишину, стоявшую за окнами дачи, и близкий шум поездов на станции.

И все равно она, не понимая самое себя, повторила:

— Зачем ты злишься на него? На папу. Ну не написал, ну не позвонил! И что? Что может случиться? Все равно же с ним ничего не случится.

Валентина Михайловна вздрогнула, сбросила с плеч платок.

— Что ты говоришь? Ты понимаешь, что ты говоришь?! Ведь, казалось бы, не маленькая уже! Пятнадцать лет! Злишься! На тебя я могу и имею право злиться — это да! Я сегодня отвратно чувствую себя, а ты не понимаешь этого, не видишь. Хотя бы занялась чем! Печь растопила, завтрак приготовила, пол подмела. Прав отец: странное Вы поколение… Злюсь!.. Будешь злиться!..

— Я не про себя, про папу говорю, — сказала Лида, удивляясь. — Почему ты на меня кричишь? Я про пану говорю, понимаешь? Зачем ты на него, ну, сердишься?..

Кажется, Валентина Михайловна совладала с собой:

— Не кричу я на тебя, доченька, пойми! А на папу? Разве я сержусь? Писем нет, волнуюсь. Неужели ты, в конце концов, не понимаешь: ведь он там, где идет война! Настоящая война!

* * *

Лапы елей мерно покачиваются. И падают на землю листья. Листопад бывает всюду, даже в Москве. Там вдоль бульваров вывешивают к концу лета — началу осени такие таблички: «Осторожно — листопад!» Это для трамваев. Листья падают на землю сейчас другие. Обычно — желтые, сухие. Сейчас — зеленые, мокрые. Такое лето, что листья не успели пожелтеть. И они падают… То ли от дождя, то ли от ветра. Но вроде за окном и тихо. И слышен дождь. И очень тихо покачиваются лапы елей, и падают листья.

Странно, что отец там, где идет война. Она слышала и читала, не раз слышала и читала о том, что делается там, но когда это там, а не здесь, видно, не понимаешь по-настоящему, что это такое.

Она слышала, когда была меньше, о Суэцком канале. Там шла война. Она слышала об Алжире — там тоже. Потом о Кубе и о Вьетнаме. Слышала, если признаться, мельком. Были какие-то свои дела и заботы. Плохо, наверно, но были, и они мешали думать о том — кажется, главном. Стыдно, наверное, но это было так…

И еще она вспомнила другое. Слова отца. Когда он говорил это? В прошлом году или чуть раньше? Тогда она училась в шестом, да, в шестом классе. Значит, раньше! А отец вспомнил тогда свое детство. Может, и не совсем детство, а молодость, но это — Испания, о чем они знают по учебникам. Испанию они проходят! И войну республиканской Испании проходят! И знают о добровольцах из всех стран мира, которые были там…

— А тогда никто не знал, — говорил отец. — Мы все рвались в Испанию, нам отказывали, а то, что там сражаются наши танкисты и летчики, никто не знал. Только позже, когда пьеса появилась «Парень из нашего города», симоновская, догадались. И страшно горевали! Как же это без нас!

Отец — не военный, торговый представитель. Но он сейчас тоже там! Ведь мама сказала: «…он там, где идет война… Настоящая война!»

Там…

А здесь — ели, и сосны, и березы на пути к станции, и тихие дачи, и шумящие далеко поезда, и постукивающий по крыше дождь, и трескучие вертолеты, взрывающие небо самолеты с близкого аэродрома, и сосед, возделывающий грядки клубники и клумбы и без конца повторяющий Лиде:

— Жить надо впрок, Лидочка! Что посеял, то пожал. У вас, конечно, особые обстоятельства, понимаю, и все же на вашем с мамой месте я бы тоже не бежал с земли. Грядку, другую завести — не помешает. Глядишь, ситуация изменится — пригодится. Так-то, Лидочка!