Тьма под кронами. Сборник древесных ужасов - [36]

Сотник встал со стула, долговязый и длиннорукий, он был похож на могучий старый тополь. Кшиштоф все ждал, когда его ударят, но сотник так и не тронулся с места.

— Знаешь, я бы с огромным удовольствием выпотрошил тебя как поросенка. Но церковь платит за своих должников: поэтому мы и терпели преподобного, поэтому я не трону и тебя. Как только все уляжется, пресвитерия троекратно покроет все наши расходы. Ну а пока, говна кусок… Сиди здесь и не давай повода передумать.

Сотник вышел за дверь, громко зашуршал по дереву железный засов. Кшиштоф остался один на один со своими мыслями. И видит бог: ему сейчас очень хотелось повернуть время вспять и там — в прошлом — самому себе хорошенько вмазать по роже!

* * *

Кшиштоф дни напролет сидел в голубятне. Здесь было душно, пахло птичьим пометом и плесенью. Иногда сюда заходил фельдъегерь и снимал письма с лапок испуганных птиц. Раньше этот немолодой мужчина ходил в черной униформе, а теперь, как и все — облачился в глухой кожаный комбинезон. Старик строго оглядывал крохотные сверточки на лапках голубей, внимательно оглядывал сургуч — целый ли? — смотрел на Кшиштофа и качал головой. За окулярами маски Студент не видел глаз фельдъегеря, но мог поклясться: тот смотрит на него с презрением. Этот человек обладал крайне мерзким характером, и обычно их с Кшиштофом общение ограничивалось новостями: кто сегодня заболел, сколько умерло, сколько трупов сожгли.

Фельдъегерь рассказал, как сожгли в казематах все лавки и нары, как ошпарили кипятком стены. Еще фельдъегерь любил повторять, что сотник Ярослав специально его подселил к почтовым голубям, потому что чтение государственной почты — тяжкое преступление.

— Я клянусь тебе, мальчишка, — приглушенно скрипел голос фельдъегеря. — Одно письмо — и у Ярослава впервые в жизни гнев возьмет верх над жадностью. На его месте я бы тебя четвертовал, но он все ждет, что церковь выкупит своего лучшего студента-медика. Но всего одна печать… Только дай повод…

Кшиштоф очень боялся, что фельдъегерь сам сломает сургуч и доложит сотнику, но его манера речи, жесты и любовь к смакованию подробностей будущих пыток лишний раз говорили о том, что старику просто нравится издеваться.

— Из тебя бы вышел отличный инквизитор, пан фельдъегерь, — сказал Кшиштоф заискивающим тоном. — Ты и без каленого железа умеешь делать больно, одними лишь словами…

— О! А я им и был когда-то. Сколько преступлений против короны раскрыл… Скольких шпионов поймал, скольких допросил лично… У меня говорили даже безъязыкие! Я теперь старый для такой работы, но моя рука хорошо помнит молоток… Однако же есть своя прелесть в том, чтобы хранить секреты, а не выведывать…

Тон фельдъегеря смягчился. Видимо, слова Кшиштофа подарили приятные воспоминания и перенесли мысли старика в прошлое.

— Вот, — фельдъегерь протянул вскрытый сверток. — Прочти.

Глаза Кшиштофа забегали по бумаге. Текст был коротким, но студент, не веря написанному, прочитал письмо снова и снова, пока не убедился в том, что это не шутка.

— Не может этого быть…

В письме пресвитер Венцелесского воеводства красивым убористым почерком сообщал, что Староружское аббатство уже лет тридцать как заброшено, а отец Чеслав Дикоминец и вовсе умер сотню лет назад. Его могилу недавно разорили, и пресвитер советовал разобраться с самозванцем «по всей строгости закона».

— Хворый лес приготовил нам ловушку… Но как он воскресил мертвого?

Фельдъегерь пожал плечами.

— Этого ты точно уже не узнаешь. Тебя либо зарежет сотник, либо заберет пресвитерия. Письмо мы уже отправили. Думаю, вылетишь ты из университета.

— Скорее всего…

— И что будешь делать? — спросил фельдъегерь искренне, в его словах не читался сарказм.

— Я люблю книги. Наверное, пойду дальше по стопам богослова. В монахи подамся. Может, в другом воеводстве, а может и в другую страну уеду. Как господь распорядится…

И лучше бы и правда господу распорядиться, потому что Кшиштоф прекрасно понимал: сам он с этой задачей справится куда хуже.

Ночью на треугольную крепость случилась новая атака. Гремя кандалами, Кшиштоф подошел к окну и глянул в низ: на стене суетились соглядатаи с пиками и арбалетами, некомбатанты работали во дворе. Было шумно; не каждая столичная ярмарка бывает столь же громкой.

Каждая новая атака была ожесточеннее предыдущей, и Кшиштоф боялся думать, сколько деревень разорила зараза. Все новые и новые Соловушки, десятки Пустобрюхих и деревьев, выросших из человеческой плоти и костей.

— Лезут! Здесь лезут! — крикнул арбалетчик на стене. К нему без всяких промедлений бросились несколько пикинеров и принялись методично сбрасывать Соловушек со стены. То тут, то там раздавались истошные крики.

В дверь голубятни ударили, затем снова и снова. Хлипкая личинка замка не выдержала, и дверь слетела с петель.

— Вот ты где, курва! — по голосу Кшиштоф узнал старшину Марека. — Ты! Я сразу сказал Ярославу, что толку с тебя не будет… Епископ заставил, церковь заставила… Вечно вы лезете в наши дела! Пятьдесят лет мы здесь потом и кровью приносим короне золото! А вы…

Марек сделал шаг назад и, чуть ли не падая, выудил фальшион из ножен. Он явно был пьян, и пьян изрядно. Кшиштоф не умел драться, ноги сковали кандалы, но состояние Марека внушало некоторую надежду. По крайней мере, «ложиться и умирать» он не собирался!