Титан конца света - [25]

Нико повесила на спину красный рюкзак и торопливо зашагала к воротам. Харуюки и Утай обменялись улыбками и поспешили вслед, любуясь подпрыгивающими хвостиками рыжих волос.

Глава 5

— Ну-ка втяни пузо!

— Ага! — сдавленно отозвался Харуюки в ответ на хлопки по животу и напряг все мышцы.

Как только обёрнутый вокруг тела шнурок туго затянулся под пупком, Харуюки почувствовал, что ему больше не нужно придерживать переднюю часть. Она будто сама прижалась к бёдрам.

— Вот теперь порядок. Видишь, с фундоси* нужна решительность, — заявила женщина по имени Сиоми, вставая в полный рост.

Это и была та домоправительница, о которой говорила Утай. На вид ей было лет шестьдесят пять, и из-за высокого роста и худобы она напоминала цаплю. Сейчас она носила красивое серо-серебристое кимоно, а вот Харуюки стоял лишь в белом фундоси.

Когда они дошли до дома семьи Синомия в Омии, девочки тут же предложили Харуюки принять душ. Тот, конечно, из вежливости сказал “только после вас”, но это ничего не изменило, потому что он единственный изо всей троицы успел вспотеть на жаре.

Ванная в доме была целиком отделана дорогим кипарисом хиноки, как в дорогом рёкане*. Насладившись роскошью и смыв с себя пот, Харуюки вышел в раздевалку и оторопел. Изначально он собирался пойти домой сразу после кормёжки Хоу, поэтому не захватил сменной одежды. Харуюки полагал, что ему придётся вновь надеть пропотевшие трусы и форму, но и то, и другое куда-то исчезло. А пока он ошарашенно озирался, из-за двери раздался женский голос, приказавший надеть то, что ему оставили на полке.

И всё бы хорошо, но это была юката*.

Вернее, настоящей сложностью оказалось то, что к ней прилагалось фундоси, которое Харуюки ни разу в жизни не носил.

Он немедленно нашёл с помощью нейролинкера руководство по завязыванию фундоси и попытался справиться своими силами, но тут зашла Сиоми, критически оценила его усилия и заявила, что: “Так оно у тебя сразу свалится”. Затем, не желая слышать никаких возражений, завязала шнурок сама.

Харуюки стоял, как громом поражённый, не в силах переварить происходящее, а домоправительница тем временем ловко надела на него синюю юкату и горчичного цвета пояс.

— А-а… Спасибо, — только и смог он сказать.

Сиоми похлопала его по плечу костлявой рукой.

— Надеюсь, ты и дальше будешь дружить с леди Утай.

Она будто собиралась сказать что-то ещё, но закрыла рот, тепло улыбнулась и вышла из раздевалки.

Харуюки высушил волосы феном и длинным коридором вернулся в комнату Утай. Две девочки от души повеселились, комментируя внешность Харуюки, а затем дружно отправились в ванную. Было двадцать три минуты третьего. Тиюри как-то говорила, что девочки всегда моются подолгу, но уж к началу трёхчасового собрания они должны были закончить.

Харуюки второй раз в жизни оказался в гостях у Утай. Если не считать кондиционера, её комната была выдержана в классическом японском стиле — на полу татами, на стенах покрытие песочного цвета. Вокруг небольшого столика лежала дорогая на вид подушка для ног. В прошлый раз Он уже пытался устроиться на ней по всем правилам, но сдался через три минуты. Поклявшись, что исправит это недоразумение, он сел в сэйдза*.

По пути сюда он уже отправил матери сообщение, что задержится из-за собрания комитета, но ответа пока не пришло — должно быть, она всё ещё спала. В её собственной записке говорилось, что сегодня она, как ни странно, ночует дома, поэтому он непременно увидится с ней, но, увы, не успеет подготовить черновик речи… Или успеет? Харуюки решил не сдаваться раньше времени. Мать пообещала посмотреть и исправить черновик, и раз так, её сын тоже должен постараться.

Найдя на виртуальном рабочем столе текстовый редактор, он запустил его. Пальцы легли на голографическую клавиатуру, глаза уставились на мигающий курсор. Но первое слово никак не приходило в голову.

Когда Харуюки разговаривал с матерью на тему этой речи, та сказала: “Что хочешь, то и говори”.

“Но я не знаю, что хочу говорить…” — возразил тогда Харуюки, и мать ответила на это вопросом: “Тогда зачем рвёшься в совет?”

Поразмышляв, он, в итоге обнажил перед ней свои истинные чувства:

“Просто я… подумал, что хочу что-нибудь сделать. Что-нибудь, чего не мог сделать раньше”.

В ответ мать слабо улыбнулась и дала совет:

“Вот так и скажи. В выступлениях главное — достучаться до душ слушателей. Будешь зачитывать грандиозные манифесты — потеряешь аудиторию”.

— Достучаться до души… — пробормотал Харуюки, водя пальцами.

Наконец, он нажал на кнопку “Я”. Затем, после недолгих колебаний, на пробел. Ещё на кнопку. Ещё. Когда Харуюки писал сообщения друзьям, то печатал вслепую почти со скоростью Утай, но сейчас его руки двигались так неуклюже, словно он пытался набирать текст в боксёрских перчатках.

Лишь через десять секунд он поставил первую точку, поднял голову и прочитал: “Я ненавижу себя”.

Ему тут же представилось, как большая часть слушателей немедленно подумает: “Вот и работай над тем, чтобы полюбить себя”. От этого хора воображаемых голосов рука сама потянулась к “бэкспейсу”, но Харуюки сдержался и не стал ничего стирать. Вместо этого он продолжил: