Тит Беренику не любил - [63]

10 октября 1698 года он составил завещание. Много часов, пересиливая боль, просидел над ним в кабинете. Имуществом распорядился быстро и без колебаний, но долго не решался написать, что хочет упокоиться рядом с Амоном. А написав, был счастлив, давнишний пласт распаханной земли мягко накрыл его и пригасил недуг. Ему даже хватило сил отдать врачу черную книгу, которую он не успел закончить, чтобы тот сохранил ее в тайне. В апреле следующего года настало время выполнить его последнюю волю.

Апрельский ветер обдувает, точно две склоненные головы, два скромных надгробия без эпитафий на кладбище в монастыре Пор-Рояль.

Тит умер.

Это написано в газете. Беренике никто больше не присылал никаких сообщений, она узнала эту новость так, как хотела, как должна была узнать: она уже давно читала некрологи в надежде увидать это известие написанным черным по белому. Только оно ей было нужно. Не какой-нибудь там переезд и даже не болезнь — всего этого мало. Нужно было событие, соразмерное той пустоте, которая осталась у нее в душе после его ухода, и чтобы ей о нем не сообщили прямо, а чтоб известие о нем попалось на глаза вот так, случайно, ведь не каждый день она просматривает газету, да и легко могла бы не заметить его имя в траурной колонке. Тит должен был погибнуть всего в десятке километров от нее, но чтобы до нее дошел лишь отголосок, а мог и не дойти, взгляни она в другую сторону, отвлекись на минуту; и мысль о том, что она могла ничего не узнать, ошеломила ее в сто раз больше, чем само событие. Конечно, она знала, что он при смерти, конечно, это было предсказуемо, и все же на нее дохнуло стужей.

Тит умер.

Она обшаривает взглядом вдоль и поперек клочок газетной полосы, который уделили этой новости. Первой в процессии идет Империя, опирается на запятую, «супруга покойного». Потом все дети. Береника сфотографировала страницу телефоном и послала подруге. «Ведь это правда его имя, это и правда Тит?» Подруге непонятно, чему удивляться: «Но ты ведь этого ждала?» Да-да, конечно, но не в этом дело… Береника едва удержалась, чтобы не пояснить цинично: ясно, что умер, но точно ли он.

Тит не мог бы прожить больше двух лет в разлуке с Береникой, так было и в римской истории: наказанный богами, император погиб от малярии. Она ликует. Так же, как получив последнее из сообщений Империи. «Если вы не придете, он будет и дальше ужасно страдать. Как говорят врачи, он не отпускает себя, не дает себе умереть. Я рассказала им о вас — теперь даже врачи, представьте себе, знают, кто вы, они уверены, что с этим все и связано, если бы вы тогда остались, он бы уже ушел. Лучше бы вы остались, что ли… По десятибалльной шкале его боль достигает 9,5 или даже 9,7. Такую муку невозможно пожелать и худшему врагу. «Возможно, — живо возразила Береника, — и я молюсь, чтоб его боль еще усилилась, дошла до 9,9, до 10, пусть с его телом будет то, чего никто не знает, что начинается, когда температура поднимается за 41 градус, пусть его скрючат жуткие конвульсии. Пускай для болей Тита докторам придется делать новую шкалу». Никогда бы она не поверила, что может быть такой жестокой, но наблюдать мучения Тита и Империи ей доставляет несказанное блаженство.

Она ликует, даже над его могилой, напряженно застыв. Переплетаются взгляды: Береника с Империей глядят друг на друга, дети — то на нее, то на мать, тут же взгляд их знакомой, что в прошлый раз вела ее наверх, и из всей этой путаницы Береника пытается, будто играя в микадо, вытащить собственный взгляд, не тревожа другие. Потом, устав от мельтешения, отстраняется и сосредоточенно смотрит на цветочный венок, еле видный под грудой других, на нем — цитата из Расина, которую никто тут не узнает: «В последний раз — прощайте, государь!»[81]

Похороны окончены, Береника едет домой, светит закатное солнце. В машине она открывает окно — глотнуть света и воздуха; должно быть, так же делал Тит, каждое утро отправляясь навстречу новому ясному дню, в то время как она не могла встать с постели, замурованная в свою тоску. Теперь его черед томиться под гнетом земли в деревянном гробу. Солнце ласкает ее волосы и кожу.

— Жизнь так устроена, что я смогу стерпеть, когда и год, и два я не увижу вас, когда морская гладь проляжет между нас, и Беренике жить без Тита суждено, — произносит она, выходя из машины. Как это хорошо и как ужасно, что можно все-все стерпеть. Теперь пора собрать и поставить на место все расиновские книги. Она ставит их плотно, чтобы уместить на одной полке, и так, чтобы были видны названия на корешках. Таким образом имя Расина повторяется многократно, — не разберешь, то ли Расин, то ли останки Тита покоятся в ее гостиной. Это обитель ее любви, пространство ее трагедии, которое то замерцает, то исчезнет в потоке дней и лет, но стоит ей поднять голову, как полка вспыхнет ярким светом и она скажет: «Да, это было, это так и было». «Что было?» — спросят ее люди. А то и было… Тит Беренику не любил… или любил, — разбирать, что такое любовь, все равно что гоняться за ветром. Все равно что гадать на ромашке, обрывать лепестки наугад: к сердцу прижмет, к черту пошлет. Это и все, что ты смогла понять…