Тит Беренику не любил - [6]

Амон подарил ему «Параллельные жизнеописания» Плутарха. Этот подарок скрепил их союз. Жан стал читать; сначала его пальцы лишь робко, почти не прикасаясь, перелистывают страницы, но чем дальше, тем больше он осваивается, и вот уже смелеют не только руки, но и перо — он добавляет в книгу собственные слова. Крупным школярским почерком уверенно выводит на полях языческого сочинения благочестивые пометы: «Благодать», «Божественное Провидение», «Человек не может быть совершенным», — памятуя о том, что главное в чтении — истолкование. И с каждым днем он открывает что-то новое, все глубже проникает в текст, извлекает фразы, будто очищает их от кожуры. Страницы с плотно исписанными полями становятся похожи на анатомический атлас. Жан горд собой и как-то раз приносит книгу в парк, чтоб показать ее Амону.

— Каждый сам наживает свои шрамы, — говорит ему лекарь.

Жану обидно: он хочет слышать от Амона простые, ясные слова, а тот иной раз норовит, точно оракул, ответить темным афоризмом. Но дни идут, Жан продолжает вписывать в Плутарха свои буковки и постепенно понимает: он расчленяет текст и заново сшивает. Но если чтение подобно скальпелю, то комментарий, несомненно, шрам.

Недели через две однажды утром орава парней закидала камнями школьников из лощины, потому что те — за ненавистного всем вокруг короля. Камни летели отовсюду, так что наставники не могли заслонить учеников. Руки и ноги Жана налились лютой яростью, впервые в жизни. Если и случалось ему отбиваться, то судорожно, неумело, без такого размаха и силы, которые невесть откуда появились теперь. Он испугался этой силы, но чувствовать ее в себе было совсем неплохо.

Спустя несколько часов фрондеры-малолетки разбежались. Жана ранило в голову. Было больно, но он ликовал. Боль не могла сравниться с радостью, доставленной сознанием того, что тело и душа все же могут преодолеть свою пресловутую разобщенность; он, Жан, испытал на себе, как бывает, когда телесность, обгоняя разум, вырывается на волю. Амон обрабатывал рану, бережной рукой прикасаясь ко лбу и объясняя ровным голосом, что и зачем он делает. Каждое тело, повторяет он, наживает себе собственные шрамы. Жан думает о своем первом шраме как о драгоценном камне: он будет мелким и блестящим.

— Правда?

— Пока еще трудно сказать, — отвечает Амон, — но, каким бы он ни был, то будет знак вашей верности французскому монарху.

Плоть Жана вздрогнула и сжалась от этих слов. Не существует по отдельности телесных шрамов и душевных. Шрам ложится разом и на кожу и на душу. Он, Жан, безмерно любит короля, это земное божество, желает так или иначе послужить его славе — и вот отныне шрам будет светиться у него на лбу, точно счастливая звезда, к которой в будущем прибавятся другие и образуют диадему. Он улыбается сквозь боль. Но почему те драчуны сегодня выкрикивали имя Амона? Будто он с ними заодно и тоже против короля? А кто-то даже крикнул, что архиепископ прислал солдат, чтоб надзирать за ним.

И Жан решается спросить:

— А где знак вашей верности монарху? И почему они кричали, что вы против него?

Амон лишь улыбается в ответ и прерывает разговор. Все заживет бесследно, лоб снова станет гладким.

На следующий день Жан уступает искушению посмотреться в оконное стеклышко. Рану на лбу он прикрыл было прядью волос, но потом передумал: не захотелось нарушать красивую симметрию между кончиком носа и этой отметиной. Он отодвинул прядь, и тут его застиг учитель и выбранил за самолюбование и праздность. Жан покраснел, поймал себя на мысли, что он хорош собой, и так сжал зубы, будто хотел стереть эту мысль в порошок.

Родился новый способ изучать латынь. Все правила запоминаются французским восьмисложником — никак иначе. Настоящий переворот в голове, но надобно привыкнуть и воспринимать его как норму. Отныне, засыпая на качелях мерного дыхания соседей, Жан слышит восьмисложные стихи, они в нем появляются и закрепляются. Он околдован, убаюкан этим строем. Вся его жизнь проникается музыкой. С тех пор он надолго запомнит, как по ночам язык становится певучим. Учителя отметили его стремительный прогресс в латыни. Удачное наитие.

— Означает ли это, что каждый язык — музыка? — спросил он как-то утром у наставника.

— Вы здесь не для того, чтобы учиться пению, — осадили его.

В нем роятся вопросы. Однажды на уроке кто-то из мальчиков спросил, почему им никогда не задают сочинения на латыни.

— К чему нам заменять живой язык мертвым?

Жестокие слова, подумал Жан. Как может язык умереть? Ему не терпится сбежать из класса и спросить, что думает Амон, ведь он единственный, кто понимает разницу между живым и мертвым, — не терпится, но он не двигается с места. Других детей это нисколько не тревожит, что же, и он пытается унять свой ужас, надеясь, что слова, как и души, бессмертны.

— Важно другое, — говорит учитель, — приблизиться к древним, перенять у них все, что можно, рассмотреть изнутри, распотрошить их тексты. Таким вот образом мы формируем свой язык. А теперь обратимся к известной цитате: «Ibant obscure sola sub nocte per umbram»[17].

Жан подумал и предложил звонким голосом: