Тит Беренику не любил - [5]

— Нет никаких причин для удивления, ведь это совершенство существует лишь по воле Божьей, — говорит Амон.

Его познания безграничны. Рядом с ним Жану кажется, что его собственное тело становится прозрачным, как стекло, и в нем не остается никаких секретов. От этого ему неловко, тянет завернуться в несколько слоев одежды, но все равно Амон увидит все насквозь. Единственное утешение — душа, вот где можно укрыться, как за плотной завесой. Вручить свою душу Господу, думает Жан, — самый лучший и надежный покров.

Цветов в парке довольно мало, зато много кустов и огромных деревьев.

Повсюду, говорит Амон, вырубают дубы, чтобы строить королевский военный флот. Дай бог, чтобы король не добрался до нашего парка…

Он знает все виды деревьев, показывает грабы, клены, вязы. В чем их отличия, какие у них свойства, откуда происходят их названия. Жан готов его слушать часами. Слова «вяз» и «ольха» на латыни имеют общий корень, объясняет он, из бука была сделана перекладина Креста Господня. Липу так назвали потому, что листья у нее липкие.

— И все? — удивляется Жан.

— Да, в данном случае название интереснее, чем само дерево.

Прекрасно, радуется Жан, довольный, что слова бывают поважнее вещей.

Ему случается бродить по парку в одиночестве, он смотрит на деревья, похожие на молчаливых стражей, под чьими сомкнутыми, хрупкими ветвями можно укрыться от палящего солнца и ливня. А то — усядется под кроной и бормочет шепотом слова, которые потом тайком записывает для своей тетушки, пока учитель не велит ему вернуться к остальным ученикам. С названиями деревьев он сроднился настолько, что превратил их в имена, такие же как имена товарищей, и пишет их с заглавной буквы, даже на уроках грамматики.

— Трепещет на ветру Осина.

— Нет! — говорит учитель. — Осина, дуб, ольха — все это нарицательные, общие имена. Их пишут не с заглавной буквы, а со строчной — такое правило.

— Пусть так. Но разве не могу я взять и назвать собаку каким угодно нарицательным: Монастырем, Каретой? — возражает Жан.

— Разумеется нет. Для этого есть другие имена.

Но несмотря на возмущение учителя, Жану в голову так и лезут нелепые соображения. Когда проходили единственное и множественное число, он утерпел, промолчал, но ему ясно представлялся целый рой промежуточных форм, диковинные обозначения множества на мгновение затуманили взор. Учителю и не потребовалось их слышать, он пресек попытку бунта в зародыше:

— Законы грамматики следует неукоснительно соблюдать.

— Разумеется, сударь.

Жану даже нравился этот жесткий корсет правил, нравилось, когда на тело и на уста наложены некие узы.

И все же… На уроках поэтики корсет можно чуть-чуть ослабить. Жан расправляет легкие, читает, как дышит. Перед ним открываются дали, сам воздух становится терпким, одевается листьями. И не сказать, что Жан читает не так, как другие, но, слушая его, учитель словно чувствует прикосновение ласкающего ветра.

Однажды утром Лансло рассказывал о том, что тексты надо «препарировать». Он не сказал «как трупы», но именно это послышалось Жану.

— Мои коллеги не считают это столь уж важным, но тут, у меня, это необходимо. Писать, переписывать и пре-па-рировать.

Жан в тот же день помчался к лекарю и положил это слово к его стопам.

— Скажите, сударь…

Тот отвечал, что препарировать очень полезно, однако же, по его мнению, несколько странно, что юным отрокам преподают такие тонкости поэзии, тогда как следовало бы только прививать им милосердие и любовь к Богу.

— Нам все-таки позволено читать не все стихи, — говорит ему Жан.

— И хорошо. Такой запрет для вашего же блага, — уверяет Амон. — Ибо, читая книги, сочиненные людьми, мы незаметно для себя проникаемся их пороками.

— Вы сами мне рассказываете много недозволенного, — осмеливается заметить Жан.

— Но ничего такого, что посягало бы на славу Господа.

Надо признать, что иногда, когда он читает вслух, на повороте какого-нибудь стиха в нем словно поднимается вихрь, дуновение, которое вот-вот унесет его прочь из парка в небеса, но не те, где обретается Господь. Он старается удержаться, цепляется за слова, за мелодию. И — возвращается в класс, становится таким же школьником, как другие. Но не надолго; он единственный из всех не боится спросить учителя, какие сочинения им запрещены.

— Ну, христианским детям не подходит четвертая песнь «Энеиды».

— Но разве мы не изучали отрывок из нее? — удивляется Жан.

— Да, изучали, ибо в этой песни, как вы сами видели, представлены безукоризненные образцы латинского гения. Но больше это не повторится. А вы, между прочим, завтра же утром вернете мне все книги.

Ночью после этого разговора Жану не спится. Шесть ровных воздушных струй сплетаются в комнате — соседи Жана размеренно дышат во сне. Он же дышит прерывисто. Бесшумно зажигает свечку, хватает запрещенный том. Если бы знал — открыл бы его раньше. Руки дрожат. Он ждет чего-то страшного, но ничего такого нет, только жалобы царицы Дидоны, текущие густым медом. Глаза, как мошки, увязают в них, не схватывая ничего. Разочарованный, Жан закрывает книгу, задувает свечку, зато на душе полегчало, как будто он прогнал из-под кровати какое-то чудище.