Тит Беренику не любил - [42]

Красивейшие женщины пускаются перед ним в откровеннности. Иной раз очень вольные, так, например, одна из них сказала, что настоящая разлука куда непригляднее, чем в его пьесе, в ней нет величия и стройности, она — истошный вопль, от которого лопаются барабанные перепонки; покинутая женщина — скрипучий, рассыпающийся остов, и каждый волен бесстыдно разобрать его на косточки и вырвать нежные хрящи.

— Разве не сердце вырывают нам? — подсказывает Жан.

— Нет… кости… кости…

«Для исстрадавшегося сердца эти стихи что острый нож», — подумал Жан.

— Мне показалось, — шелестит другая, — что все герои вашей «Береники» — словно восставшие из пепла.

— Да, верно.

— Этот пепел дымится, но вскоре остынет, — дрожит ее голос.

— Да, — подтверждает Жан и млеет, оттого что нежное дыхание пощекотало его ухо.

— Суровость неба охладит их пыл.

Жан с улыбкой кивает и хвалит поэтический талант прекрасной дамы, как вдруг та заливается слезами. Жан не знает, что делать, растерянно смотрит вокруг: вот Никола с другого конца зала посылает ему понимающий взгляд, вот улыбается Мари; почувствовав поддержку, он берет собеседницу за руку, сжимает ее пальцы, обещает разутешить как нельзя лучше.

— Так, значит, вы — как я? Любили и хотели быть любимым?

— Почти что так.

— Такие дивные стихи, — помолчав, продолжает она, — рождаются на самом дне души, иначе быть не может.

— Душа бездонна, — отвечает Жан.

Он ликует. Его так часто обвиняли в потакании дамским вкусам, что он в конце концов перестал конфузиться в обществе дам. По правде говоря, в пьесе много такого, чего ему не доводилось пережить. Конечно, он вложил в нее остатки собственной печали, чтобы разгорячить сердца зрителей, раздуть в них тлеющие угли, но в его собственных жилах, помимо крови, теперь струится некая холодная, хрустальная, огнеупорная субстанция. Что бы ни было, думает он, обнимая бедняжку, страдать, как женщина, я больше никогда не стану. Охотник больше никогда не станет дичью. И в подтверждение напористо овладевает жертвой.

Театры заполоняет машинерия. Особенно театр Мольера. Отовсюду съезжаются инженеры, заламывают бешеные цены, распоряжается всем сам король, восторженно взирающий на сложные системы блоков. На сцене бушуют морские волны, сгущается тьма, актеры взлетают, парят, исчезают. Жан чурается этих эффектных иллюзий. Если его об этом спрашивают, говорит: «Негоже подменять собою небеса и самого Господа Бога, совать их во все дыры». Сам он до такого не дошел и никогда не дойдет. Как-то раз после подобного спектакля ему приснилось, будто он горит в аду, корчится и извивается в пламени, что в шесть десятков раз горячее любого земного. Проснулся он в ужасе, но довольный, что увидел ад с такой точностью, и все повторял: «В шесть десятков раз горячее земного». Точная мера сдерживает страх.

— Я должен поговорить с королем, — сказал он однажды Мари, которую Мольер пытался переманить любой ценой. — Если так пойдет и дальше, скоро вся Франция превратится в дурацкую машину.

— На вашем месте я бы постаралась приспособиться, — говорит она медовым тоном, не исключающим измену.

Никола добился для него аудиенции у короля, и государь на его доводы ответил, что желает развлекаться и, что еще важнее, развлекать народ. Машины привлекают взор и ум и ничуть не мешают трагедии. Сказал, что ему нравится, как пишет Жан, что язык его пьес служит благу страны и всего человечества. Кто еще так, как он, умеет выразить неистощимую женскую страсть и малодушие мужчин вкупе с их честолюбием! Тут король подошел совсем близко и тихо добавил:

— Пусть же хоть раз мужчины будут уподоблены женщинам, то есть… — Он чуть замешкался, потупился и договорил: — Пусть ими, мужчинами, овладеют. Пусть они испытают эту потребность, чтобы в тебя проникли, наполнили тебя, это чувство оставленности, пустоты, которое, должно быть, снедает женское нутро.

Жан ошарашен. Пытается не показать свое смятение, а между тем король все туже затягивает петли.

— А женщины, наоборот, пускай хоть раз изведают желание, что закипает, изливает семя и тут же никнет, исчезает. Мы-то, мужчины, знаем, знаем по себе: это желание мимолетно, поверхностно и переменчиво, но женщинам откуда знать!

Он снова отстранился и заговорил обычным голосом:

— Если бы оба пола знали это друг о друге, если бы каждый мог хоть на минуту очутиться на месте другого, было бы куда меньше раздоров и несчастий. Но не было бы и трагедии, а это жаль. И все же я на вас надеюсь: быть может, вам удастся устранить это взаимное непонимание.

Жан хмурится, боится продолжения.

— Вы ставите себя на место женщины, и это превосходно. Так, может, кто-нибудь из женщин совершит обратное, но нет, еще не родилась такая, что задалась бы этой целью.

В конце беседы Жан забыл, зачем явился. Теперь меж ним и королем не оставалось никаких запретных тем. Под стук колес кареты, запряженной четверкой лошадей, он размечтался: единственная театральная машина, которую бы стоило соорудить, это волшебный короб, который может превращать мужчину в женщину и наоборот. А пока ее нет, он, Жан, должен, воспользовавшись всем набором хитрых средств, которые дает трагедия, и напрягая все свои способности, исполнить небывалую миссию, возложенную на него королем.