Тит Беренику не любил - [41]

Мари была великолепна. Он поздравляет, обнимает, благодарит ее, но, лежа рядом с нею в эту ночь, думает о другой. О Дюпарк. Тоска утраты растворяется не сразу, это химический и физический процесс, Жан ощущает на себе, как, испаряясь изнутри, она остается на коже, как отмирают в памяти касание и запах, но образы живут, и вот внезапное видение — прекрасное лицо Дюпарк. Всплывает, расправляется улыбкой, будто огромный парус под попутным ветром. Зрительный отпечаток — последнее, что уцелело от нее, все остальное ушло вместе с привычкой. Правда, уже и сейчас, чтобы это лицо появилось, приходится напрячь все силы, разворошить воспоминания. Но он делает это снова и снова, чтобы Дюпарк не исчезала совсем, не покидала его, чтобы не умирала с нею вместе частица его самого. Остается, конечно же, трагедия, но Жану важно сохранить еще и этот внутренний, интимный, недоступный никому другому образ. Когда-нибудь и Беренике, чтобы вспомнить лицо Тита, придется напряженно думать. «Какое счастье, что благодаря трагедиям меня минует этот жалкий всеобщий удел, думает Жан, это постыдное угасание любви». Не потому ли он и предпочел писать, вмещаясь в одни сутки, чтобы не приходилось бросать свою лепту в большой котел времени. Он ненавидит время, стирающее вместе с любовной мукой саму любовь.

Жан смотрит на спящую Мари. От нее тоже ничего не сохранится, разве что устремленное за его мыслью миниатюрное личико, да и то вряд ли. Когда Дюпарк его бросала, забывала, лгала ему, его лицо каждый раз разбивалось, и у него в руках оставались острые осколки. При малейшем подозрении лоб морщился и нависал над запавшими глазами, стеклянные куски усеивали скулы. Он с ужасом и жалостью глядел на самого себя, точно на мертвеца. Потом, когда он потерял ее, исчезла та улыбка, что появлялась на его губах, когда в нем вскипало желание, хищное, плотоядное, поднималась волна жизненных соков. Еще многие месяцы лицо его было в шрамах и изломах, со временем они сгладились, остались только швы, но залатанная физиономия не воспряла, и память не могла вернуть ей плотность и объем. Стоит ему, однако, расшевелить свои мысли, чтобы они, как привычные проворные пальцы, смогли на ощупь распознать и восстановить все, как было, до страшного взрыва.

Утомленный этими размышлениями, Жан отодвинулся в постели от Мари. Как бы то ни было, ему удалось запечатлеть в умах зрителей чудесную иллюзию — два вечно связанных образа: лицо Береники, живущее в памяти Тита, и наоборот.

— Все женщины рыдали, — сказал ему Никола. — Это триумф. Они направо и налево цитируют ваши стихи. Болтают ни о чем и вдруг, как пифии, вещают с отрешенным видом: «Но не вражда — любовь нас обрекла разлуке!» Вы определенно добились чего-то такого… не знаю, как определить… чего-то значительного…

— Того, что все женщины Франции, которые ходят в театр, теперь используют мои слова, чтобы говорить о любви. Сами с собой или с другими. Я стал национальным достоянием.

— Так говорят газетчики! Но между прочим они говорят и другое.

— Что же?

— Что ваша трагедия — просто цепочка красивых отрывков, галантная мешанина.

— Что еще?

— Что ваш Антиох — ничтожество, его заключительное «увы!» слишком мелко, под стать носовому платочку, которым он утирает слезы.

— Нет там никакого платочка.

— Говорят, что его заменяет «увы».

— Судя по вашему тону, вы со всем этим вполне согласны.

— Но я же с самого начала говорил вам, что пьеса, в которой почти нет событий, вызовет нарекания! Разве такая малость может стать основой для трагедии?

— Разлука — не малость.

— Вы так и написали в предисловии.

— Ну да.

— Это что же, погоня за модой? Нарочитый вызов?

— Вовсе нет. Понять, что происходит в человеке, обреченном на разлуку, — значит проникнуть в глубины его сердца, его страстей, его одиночества. Это возможность препарировать омертвевшую душу, не пролив ни капли крови.

— Опять «препарировать» — хватит уже этих разговоров!

Жан гордо вздернул голову, но он горько уязвлен. А еще горше слышать, что некоторые строчки из трагедии разошлись по салонам как шуточки. Мари его предупреждала. Болтали, будто его Тит смешон и жалок для монарха, насмешничали кто во что горазд. Над Береникой тоже издевались: дескать, убей она себя, тогда и Тит покончил бы с собой, а он ей надоел и в этом мире, вот почему она вернулась в Палестину.

— Думать так — значит не замечать, с каким трудом она заставила себя расстаться с ним, — Жан повторяет сказанное в собственном предисловии к пьесе, но ничто не спасает его от дежурных попреков: дурно построены стихи, нарушена грамматика.

— «Сегодня же, судьбу соединив с любимым, Преобразится во владычицу над Римом»[56]. Здесь нужен другой оборот: не преобразится во владычицу, а станет владычицей.

— Но говорят же: «Хлеб претворяется в тело Господне», — защищается Жан.

— Ваша трагедия — не евхаристия!

— Вот тут неправильно: «…но в тот же миг Окован робостью, немотствовал язык»[57]. Тут нужно «немел», а не «немотствовал».

— Но тогда был бы не тот смысл!

«О чем они все толкуют?» — удивляется Жан. Ему эти придирки напоминают судебные дрязги и рыночный торг, так что в конце концов, устав и торговаться, и тягаться, он отказался спорить: пусть все само собой побурлит и утихнет. Что ж они думают, он не соображал, что пишет? А Никола хоть и досадует, что друг его почти не слушает и не желает ничего менять, но восхищен его нахальством, тем, как он дерзко и исподтишка берет и выворачивает на свой лад язык, и неожиданным почтением, с каким его теперь встречают всюду, где бы он ни появился. Или тому причиной его солидный вид и пышные, роскошней некуда, наряды? Или другое… — он излагает Жану все свои предположения. Первое: Жан заставил всех услышать душераздирающий голос оскорбленной любви, который отозвался болью во всех сердцах, — насмешки просто прячут это чувство. Второе: у короля блестят глаза, как только упомянут имя Жана, затмившего Мольера и Люлли. Третье: Жан безвозвратно оттеснил Корнеля, его теперь считают устаревшим трагическим поэтом. Жан слушает с улыбкой. Такие рассуждения, арифметически прямые аргументы в его пользу, ему по нраву.