Тисса горит - [196]

Нижняя Лесная оказалась неожиданно людной. Улица освещалась фонарями, зажженными через один. Только в редких домах горел огонь. Даже в полумраке Петр скоро разобрал, что он ошибся: на Нижней Лесной тоже не пахнет мирной жизнью. Недалеко от угла группа человек в двадцать заняла почти всю мостовую. Из их громкого и раздраженного спора Петр понял, что они идут именно оттуда, куда Петр собрался было итти, — от кожевников. Из осторожности Петр скрылся в ближайшей подворотне.

— Ну, хорошо, — доносился до него чей-то голос. — Я не возражал бы, говори он, ну, скажем, о разведении гусей, об уничтожении клопов. Первое очень приятное занятие, последнее — полезное. Но говорить об астрономии, о звездных небесах, — этого я даже и от него не ожидал!

— Коллега Кенде, вы, как всегда пристрастны, когда дело касается профессионального совета и социал-демократической партии. И, как всегда, вы неправы. Вы, очевидно, понятия не имеете, какое значение имеет астрономия для сельского хозяйства, а тем более для пароходства. Астрономия…

— О пароходстве, коллега, лучше помолчите, — перебил его Кенде, — не то, чего доброго, можно подумать, что вы печетесь о Хорти.

— Упаси меня бог! И в голову не приходило.

— Верю, верю! Но, знаете ли, найдутся люди, которые придадут вашим словам именно такой смысл. И как это вам взбрело на ум заниматься такой пошлятиной, когда можно было это время занять лекцией более своевременной! Пушки грохочут не в звездных небесах, а под самой Будой.

— Какое же нам-то дело до этих пушек, коллега Кейде? Не все ли нам равно, кто победит? — с иронией спросил его собеседник.

Петр не мог рассмотреть его лица, он стоял в тени.

— Нет, не все равно! — разгорячился Кенде. — Можно быть равнодушным к тому, кто сидит на твоей шее, но если из-за того, кому на ней сидеть, поднимается драка, я не буду, как дурак, сложа руки, терпеть их возню, а сам возьмусь за них!

— А тот, кто от этого удерживает, — мерзавец! — поддержал Кенде чей-то хриплый голос.

— Не считаете же вы, коллега Кенде, — невозмутимо, с прежней насмешливостью продолжал поборник астрономии, — не считаете же вы, что время и обстоятельства подходящи для провозглашения диктатуры пролетариата?

— С каких пор вы стали таким радикалом? Все, что не диктатура, вас не интересует? А раскрыть тюрьмы — это разве пустяк? Или раздобыть оружие? Устроить публичное собрание, чтобы рабочий воочию убедился, как вас много? Открыто поспорить о политическом и экономическом положении, поговорить о Советской России — это для вас тоже пустяк? И без диктатуры найдется много кое-чего, из-за чего стоит драться. Даже став на вашу точку зрения, надо признать, что все эти «мелочи» — путь к диктатуре. А кстати, я не знал, что единственное, на чем вы миритесь, это диктатура.

— Ни единым словом не дал я вам, коллега, права обвинять меня в этом. Я утверждал как раз обратное. Ни время, ни обстоятельства…

— Полиция! Отрядчики!

В одно мгновение кучка рассеялась. Посередине улички стояло всего человек пять.

— Где же они? — шопотом спросил Кенде, втянув голову в плечи, словно он желал стать менее заметным для приближающегося врага.

— Никто не идет. Ха-ха-ха! Я хотел только покончить этот идиотский спор, — пробасил тот же хриплый голос.

Петру он показался знакомым. Он вышел из ворот и направился прямо к этим людям.

— Тише, тише! — зашикал на Петра Кенде, коренастый, широкоплечий и, как теперь Петр разглядел, светловолосый веснущатый парень, старше его года на три. — Тише, тише! Куда вы прете?

Удача бегства хмелем ударила Петру в голову, а только что слышанный спор окончательно его одурманил. Ему показалось совершенно естественным, что в городе, задыхающемся от террора, товарищи именно так и встретят его на улице громкими приветствиями.

— Я удрал из Уйпештской тюрьмы, — сказал он так просто, словно сообщал, что идет с сверхурочной работы.

— Что он пьян, что ли, или…

Свет электрического карманного фонарика на одно мгновение скользнул по лицу Петра.

— Бог ты мой! — охнул тот же хриплый голос. — Не может быть!

— В чем дело, камерад Сабо? Надеюсь…

— Не шути, Кенде, — строго прервал его Сабо. — Снимай- ка пальто и отдай товарищу.

— Что за безумие! — обратился Сабо к Петру. — Ну, пошли!

Поняв, что Сабо не шутит, Кенде безропотно стащил с себя пальто и отдал Сабо. Пальто было и широко и коротко для Петра, но так или иначе оно прикрывало его грязный летний костюм.

— До свидания, коллеги! Оставайся и ты, Кенде! А теперь — живо! — и Сабо взял Петра под-руку.

— Где вы потеряли здравый смысл? — спросил Сабо, когда они уже шли бульваром. — Подождите, не следят ли за нами… Нет, Кенде, видно, удалось задержать ребят. Как смели вы появиться здесь, где шпиков больше, чем товарищей! И особенно сегодня. Сплошное сумасшествие! И прямо еще сообщаете… Чорт знает что!

— Я видел — они не удрали…

— Беда в том, что зачастую у них нет никаких оснований бояться полиции. Если человек не пускается в бегство, это не всегда означает, что он смел.

— Гм… Об этом я не подумал.

— Видно, счастья у вас больше, чем здравого смысла.

— Должно быть, что так.

— Знаете, грубость не в моем характере, но на вас я сорвал злобу на самого себя. Я сам сегодня пошел в союз вопреки запрету. И товарищи будут правы, хорошенько меня выругав. В Будапеште сегодня так работать нельзя. Этих четырех «коллег» я хорошо знаю. Они сочувствуют нам. Но все же… В наше время человек может ручаться только за самого себя, и то лишь… Но почему вы молчите? Если не поднимать крика, здесь на нас никто не обратит внимания. Скажите мне, как вам удалось…