Тиргартен - [46]

Комаровский пожал плечами.

– Когда я увидел Настю мёртвой, не уберёг её жениха, а позже наткнулся на «остарбайтерин» без головы – у меня от злости мир в глазах поплыл. Сколько ещё можно? Такая же безликая сволочь мою жену с сыном во рву Брянска закопала, а потом ушла, растворилась при отступлении с немецкими обозами… И, вероятно, она выживет, и будет гулять в старости где-то там, блядь, в парках ваших аккуратных с внучками белокурыми в колясочках, брать их на руки – а я своего сына больше никогда не возьму. И я понял – их убийцу мне надо прикончить обязательно, иначе спать не смогу. Поэтому всё бросил, ушёл за ним. И знаешь, мне сейчас хорошо. Я той гадине долг вернул сполна, своими руками голову ему оторвал. А сейчас – да будь что будет. Я за Родину хорошо воевал, не поверят – и ладно, пускай расстреливают. Уже плевать.

– Я тебя услышал. Но ты не ответил на мой вопрос.

– А… Для меня было откровением узнать: убийца Насти, оказывается, всего лишь чья-то кукла. Тупой исполнитель, подчиняющийся своему начальнику. Мелкая сошка. Мы в разведке привыкли скручивать офицеров – только они представляют ценность, способны выдать на допросе ценные сведения. Солдат ваших пускали в расход на месте, чтобы с собой не тащить. Так и тут… Я думал, зарежу офицера… а это трусливый щенок, ужравшийся кровью с позволения своего хозяина. Всё равно что расстрелять рядового эсэсовца и оставить в живых Гитлера. Кстати, ты до сих пор его любишь?

Вольф поднял голову.

– Уже нет.

– О, конечно. Когда рейх валится на хуй, вы все антифашисты.

– Я учил ваш язык, – сказал Лютвиц с холодной усмешкой. – В своё время думал, что коммунистическая революция – солнечное счастье, освободит рабочих от оков капиталистического рабства. Когда мы наедине, и в километре никого (то есть никогда), можешь говорить со мной по-русски. Я восхищался Лениным, а потом разочаровался. И давай я не стану объяснять почему. Гитлер стал для меня новым богом. Да, я кричал ему «хайль!», глотку срывал в экстазе. Вступил в партию, пошёл на фронт из полиции. А потом я увидел, какие вещи творят наши в России… И запил, ибо без шнапса это не пережить. Я понял, что мы не правы. Если Бог есть, он не допустит существование страны, уничтожающей младенцев. Затем засада партизан, я чудом выжил… Тяжёлое ранение, Железный крест, должность следователя с повышением, а после обе моих девочки и жена сгорели заживо. Я проклинаю эту войну, Гитлера и себя. Мы вели себя, как взбесившиеся свиньи, и сейчас платим за свою тупость всей страной.

– Ты на Восточном фронте воевал? – неожиданно тихо спросил Комаровский.

– Да.

– И наших в бою многих положил?

– А сам-то ты как думаешь?

Сергей, не предупреждая, снова ударил Лютвица в солнечное сплетение.

Тот сел на пол… Откашлялся, поднялся… посмотрел на врага, но отвечать не стал.

– Пока живи, – сказал Комаровский. – Но не обещаю, что если мы найдём твоего блядского Диснея, я не поставлю тебя к стенке рядом с ним в первом же переулке. И в гробу я видел Женевскую конвенцию по отношению к военнопленным – вы-то её не соблюдаете. Вздумаешь к своим переметнуться – пристрелю как собаку. Терять мне нечего, ты знаешь.

– Хорошо, дорогой друг, – прерывисто дыша, прохрипел комиссар. – Но давай, ПОКА я считаюсь военнопленным, ты на время прекратишь меня бить. Тем более я не могу тебе ответить, у меня рука работает плохо. Интеллигентно выражаясь на твоём родном языке, saibal. Не хочу даже напоминать, но без меня ты бы умер.

Комаровский разжал снова стиснувшийся кулак.

– Ладно. Но ты мне не друг, а сволочь фашистская.

– О, а я-то тебя просто обожаю. И кстати, почему фашистская? Фашисты – это в Италии, любезный товарищ. У нас в рейхе национальный социализм – не путай, пожалуйста.

– Хуй я кладу и на ваш фашизм, и на ваш национал-социализм.

– (Махнув рукой.) Кто бы сомневался. Мы начнём работать?

– Да, прямо сейчас. Но хотел спросить – зачем мы спали два часа, зря потратили время?

– Возможно, ты после бессонной ночи и представляешь из себя гения блестящих расследований, хотя я видел, как ты ледяной водой поливаешься, чтобы взбодриться. А мне, извини, уже сорок пять. Я ничего не соображал, спал на ходу. Кофе больше не помогает, шнапс – тем более. Это на фронте идут в атаку сонными, а для умственных дел мозг надо освежить. У нас с тобой остались считаные часы. Сиди здесь, на всё отвечай «Хайль Гитлер!» и в разговоры ни с кем не вступай. Я загляну в картотеку «крипо», пока она ещё работает, – возможно, в архиве есть доносы или наблюдения за Бруно Пройссом: с кем именно он вступал в контакты, общался, разговаривал.

…Через полчаса, склонившись с разных сторон над большим, как футбольное мини-поле, столом Лютвица, оба кропотливо перебирали груду бумаг. На Бруно Пройсса и в самом деле неоднократно доносили в гестапо. Чаще всего – женщины с работы, жаловавшиеся на назойливость. Приставал он как-то тоже специфично – не пытался, как большинство мужчин, мимоходом прикоснуться к груди или сжать «филейные части» (Вольфа не пугало слово «задница», но так в своё время выражался его отец). Зато щипал до синяков, а иногда – даже до крови. Клал на стул канцелярские кнопки, словно мальчишка в школе. Двух девушек укусил за щёку, добиваясь поцелуя, причём одной зубами чуть не отгрыз мочку уха. И если мелкие начальники в рейхе, подражая крупным (как Борман и Геббельс), спешили обзавестись многочисленным потомством, Пройсс вовсе не имел детей – хотя женился давно, на дочери бакалейщика из Кемница. Правда, в марте 1943 года в «крипо» поступило заявление о её бесследном исчезновении – бумагу подал безутешный Бруно. Полиция отнеслась к делу флегматично – у рейха тёмные времена, целая армия только что сгинула во льдах Сталинграда, а тут какая-то замужняя бабёнка сбежала к любовнику от простака-супруга. Лютвиц проверил картотеку неопознанных трупов и выяснил: в мае 1943-го в реке Шпрее найдено туловище женщины – без головы, с отрезанными кистями рук. Ни челюстей, ни отпечатков пальцев для опознания. Это дело «висело» в архиве как явное убийство, но без подозреваемых. И Лютвиц, и Комаровский сошлись во мнении – скорее всего, утопленница и есть пропавшая жена Бруно. Вольфа удивляло одно: почему при таком потоке женских жалоб Пройсса ни разу не вызвали на допрос в полицию? Один из документов привлёк внимание – грифами «секретно» и «строго для внутреннего пользования». Лютвиц углубился в изучение, и вскоре его единственный глаз полез на лоб. Следователь Хирш (убитый две недели назад при бомбардировке) составил доклад, который лёг под сукно, – в конце марта 1945 года, когда он пытался дать ход заявлениям сотрудниц Пройсса, руководство «крипо» приказало прекратить расследование. Кто-то исключительно влиятельный, хорошо знакомый с начальством использовал свои связи, намекая, дружески похлопывая по плечу за стаканом трофейного коньяку, в перерыве между затяжками сигар, – ну ты же понимаешь, эти бабы такой народ, парень, может, всего лишь улыбнулся и прикоснулся случайно, а они вообразили себе невесть что. Голодные, озверевшие, озабоченные – мужики-то все на фронтах войны с плутократией и большевизмом. Давай не будем портить жизнь хорошему человеку, он же ночей не спит, всего себя положил на алтарь победы за фюрера и фатерланд. Ладно? Вот и спасибо.