Тиргартен - [45]
– Обещаю, любимая, – для тебя это станет главным сюрпризом вечера…
Из официального доклада полиции Стокгольма
«Ввиду полной невозможности за последние 22 года установить личность убийцы фрёкен Лили Линдстром и пропажи без вести главного свидетеля по её делу, соседки фрёкен Мимми Стефенсен, мы закрываем расследование о деле «Атласского вампира»[49] и отправляем бумаги в полицейский архив. 17 октября 1954 года».
Глава 6
Крайсляйтер
(Центр Берлина, 10 часов утра, 27 апреля 1945 года)
Комаровский проснулся от неприятного ощущения, что на него кто-то смотрит. Он чуть подтянулся на подлокотниках кресла и с трудом разлепил веки, словно залитые клеем. Вольф Лютвиц сидел за своим рабочим столом под портретом Гитлера и изучал Сергея любопытствующим взглядом – как ребёнок слона в зоопарке.
– Почему ты меня не убил? – спросил Комаровский. – Я же признался, что русский.
– Если бы хотел, застрелил бы тебя в парке, – равнодушно ответил Лютвиц. – Но ты ведь тоже меня не убил, хотя мог в любую минуту. Скажем так, мы с тобой теперь в расчёте.
Сергей с хрустом потянулся, разминая затёкшие руки.
– Ты дважды спас мне жизнь – пусть и по ошибке, считая немцем. Поэтому сейчас я тебя не убью. Сдам в штаб, там пусть решают. Официально с этой минуты ты военнопленный.
Лютвиц запрокинул голову и впервые с февраля расхохотался.
Правда, смеялся он как-то не по-человечески. Скрипуче, словно старое дерево на ветру.
– Замечательно. Мы сидим с тобой в центре Берлина – в здании, где находятся СС, криминальная полиция и гестапо. Стоит только свистнуть, как в тебя всадят полторы сотни пуль. А ты мне торжественно объявляешь: я в плену. Гениально.
Теперь рассмеялся уже Комаровский – злым, нехорошим смехом.
– Сука, оглянись. От вашего рейха, запланированного от Франции до Урала, осталось десять улиц. Мы зажали вас, как орех в клещах. Вы уже либо мертвецы, либо пленные. И заверяю тебя – лично я возьму как можно меньше пленных. Эсэсовцы, гестапо, прочие ваши выблядки для меня вообще не люди. Вермахт или этот клоунский фольксштурм – их я тоже не пожалею. Слушай, тварь. Я жил до войны простой жизнью обычного человека. Была любимая работа – как и ты, я полицейский… ну, у нас есть слово milizija. Жена, ребёнок. Ловил карманников, убийц, воров. Выпивал по праздникам с друзьями, случалось. Политикой не интересовался – но в партию вступил, положено. Приходит твой сучий Гитлер, и ни жены у меня, ни сына, ни дома. Никого больше. Я дня единого теперь не проживу, чтобы вас не убивать. Давай, зови своё гестапо. Патроны кончатся – зубами в глотку вцеплюсь. Я давно уже мёртвый, хоть и по земле ещё хожу.
Его лицо застыло в гримасе, и Вольф ощутил доселе неведомый ему страх.
– Не ори. – Уголки рта комиссара задёргались. – Услышат, что ты несёшь, – прикончат нас обоих. Я понимаю. Сколько было лет твоему ребёнку?
– Пять… – глухо сказал Сергей, глядя в пол. – Володькой назвали… в честь Владимира Ильича Ленина. – Он достал из-за пазухи вконец истрёпанное портмоне с двумя чёрно-белыми фотографиями, ибо не расставался с ним даже в форме СС, и кинул Вольфу через всю комнату. – Вот, посмотри. Твоя блядская Германия лишила меня всего.
Лютвиц взглянул в лицо счастливой, смеющейся женщины с карапузом на руках. В глазах поплыло, стало нечем дышать. Он с трудом расстегнул пуговицу на вороте мундира.
– Вот и мне есть что тебе показать… – Комиссар еле слушающейся рукой снял со стола фотографию в рамке и перебросил Комаровскому – тот поймал на лету. – Я тоже остался без детей. Раньше не было никого счастливее меня. А сейчас мне и на могилу к ним не прийти. Американцы разбомбили в феврале, сильный авианалёт. Сгорели живьём.
Комаровский встал. Подошёл, осторожно вернул фотографию на стол.
– Тебя как зовут? – безразлично спросил гауптштурмфюрер. – Иван?
– Конечно, разве у нас есть другие имена? Все русские без исключения – Иваны.
– Я серьёзно.
– Сергей. По-вашему – Зергиус. Я уже знаю, в Германии это редкое имя.
– А меня – Вольф.
– У вас даже имена нечеловеческие. Волк. Как можно так назвать ребёнка? Хрен знает что. Так вот, Волк, мне твоих детей жаль. Дети ни в чём не виноваты, их не политика, а конфеты интересуют. Зато тебя ни черта не жаль. Ты в Гитлера верил?
– Да. Он был для меня как бог.
– Ну, вот и получай дар судьбы за свою святую веру.
Вместо ответа Вольф неловко (и не сказать, чтобы больно) ударил Комаровского в лицо. Тот, схватив Лютвица за воротник, сильно ткнул противника кулаком в солнечное сплетение. Комиссар согнулся пополам, однако не упал. Некоторое время оба постояли, словно танцоры в паре, держась друг за друга. Лютвиц закашлялся, сплюнул на паркет.
– Полегчало? – хрипло поинтересовался он у Комаровского.
– Ага.
– Отлично, мне тоже.
Оба немного помолчали.
– Интересно, зачем ты мне помогаешь? – поморщился от боли Лютвиц. – Пристрелил бы, и к своим, праздновать победу красного братства. Тебя там заждались. Хотя, скорее всего, обвинят в предательстве, а если увидят в немецком мундире, так и церемониться не станут. Отведут за угол – и по законам военного времени.
Комаровский пожал плечами.
