Тинко - [74]

— Ты что думаешь, я у девчонки списывать стану?

— Она могла бы тебя кое-чему научить.

— Чему она меня может научить? В куклы играть? Она их себе сделала из еловых шишек и картошки. Подумаешь, это каждый может!

— Тебе Стефани не нравится?

— Не так чтобы очень…

— Она тебе что-нибудь сделала?

— Ничего она мне не сделала. Кукушка она!

— Кукушка? Почему?

— Да вот, придет теперь сюда, яйца будет выбирать из гнезд. На комоде своих глупых кукол расставит. Начнет тут еще своими косищами размахивать. Руки у нее всегда будут чистые, а у меня грязные.

— Это почему же? Разве ты не можешь вымыть руки?

— Это из-за Стефани? И не подумаю.

— Слушай, Тинко, она сюда не переедет. Мы…

— Вы ее там оставите?

— Да мы могли бы… А что, если нам переехать к фрау Клари?

— Я не поеду. Где я там спать лягу? Чулана на чердаке у них нет, и вообще у них ничего нет. Две ложки да три тарелки. Сиди, значит, и дожидайся, покуда все не поедят?..

Так мы толкуем, толкуем с нашим солдатом, но никак столковаться не можем. Он уходит обиженный. Это в мои-то годы да переезжать к чужим людям — нет уж! Потом сиди и жди, как Шепелявая, пока тебе твою долю не выделят.

Так и в мое сердце заползает серый туман.

Вот ведь какие: хотят оторвать меня от мест, где я провел свое детство! Я вспоминаю стихотворение про старика, который качает седой головой и приговаривает:

Качая седой головой,

Я к детству мечтой возвращен…

Вон там, за этим окошком,

Мне снился мой первый сон…

Новой книжки со стихотворениями учитель Керн мне так и не дал до сих пор. Наверно, книжки со стихотворениями очень дорогие. Что же, он, значит, так и сидит на своих книжках?

Может, мне правда пойти к пионерам? У них теперь Пуговка всем заправляет. Он меня уже два раза звал.

С утра туман совсем густой. Почти не видно груши, которая стоит возле моего окошка. А ботва у свеклы, наверно, холодная, склизкая. Нашим-то сейчас идти свеклу таскать. Хорошо, что мне с утра в школу! После обеда уж не так холодно и сыро. Дедушку тоже туман заел. То он всегда «внучек» да «внучек» или «Тинко», а теперь только «парень» — и все.

— Нечего тебе сегодня в школу ходить, парень! — рычит дедушка. — Пусть очкарик сам свои уроки делает. Свеклу копать надо. Три дня осталось, а там морозы. Бабка вон от ломоты еле ходит — стало быть, теперь уж скоро ударят.

Наш солдат умывается. Вот он перестал мыться и прислушивается. Дедушка, злой-презлой, сплевывает в угол. У него кулаки чешутся. Бабушка притихла и умоляюще глядит на своего Эрнста. Но нашему солдату не до нее.

— Да брось ты свою свеклу! — говорит он. — Какой от нее прок? Только коровам брюхо раздувает. Как вошла, так и вышла.

— Тихо! Слово имеет колхозный поп! — язвит дедушка. — А что ты скотине припас? Пророк российский!

— Вот если бы ты клевер по жнивью посеял да кукурузу засилосовал…

— Если бы да кабы… У нас тут Германия, а не Россия.

— Тут не Германия виновата, а твоя бестолковая башка.

— Не ты здесь хозяин, и нечего тебе распоряжаться. Все!

Дедушка доволен: есть на ком сорвать злобу. Ему ссора — что мне леденец.

— Я сказал, что мальчонка пойдет в школу, и пойдет! — кричит наш солдат и попадает кулаком в таз с водой. Серо-грязная вода брызгает во все стороны. — И дай ему с собой три марки за книжку, которую ты сжег. Я не думаю платить за твои безобразия. У меня нет ни гроша.

— Три марки за такую книжонку? Да я твоему учителю-коммунисту библию пошлю. Там все расписано. Что отца и мать почитать надо. И много еще хорошего. В балансе оно что? В моем доме я никакой крамольной писанины не потерплю! За книжку и гроша не дам.

— Разорался: мой дом, мое поле, моя лошадь, мой навоз и мои мухи! Тошнит меня от всего этого! Хватит! Шабаш! Довольно я на тебя батрачил, довольно шею гнул!

До сих пор для бабушки ссора была — что дождь за окном. Но тут она насторожилась: по крыше забарабанил град. Наш солдат хочет пройти к себе наверх. Бабушка загораживает ему дорогу и своими маленькими, морщинистыми ручками держит щеколду:

— Эрнст! Эрнст! Неужто это последнее твое слово?

— Последнее. Уйду я…

— А на мать-старуху тебе что ж, наплевать? Да?

— Это он все, он наплевал! — говорит солдат и грозит кулаком.

— Да старый он, из ума выжил. Пора уж отходную читать.

— Невмоготу мне слышать даже и отходную. Хватит с меня!

Дедушка отпихивает бабушку от дверей:

— Да пусти ты его! Пускай идет к своей беженке. Это она ему голову задурила. Я-то ее вдовью хитрость давно разгадал! Пусти его! Небось опомнится, как пустые горшки придется считать.

Я реву в три ручья:

— Я не пойду с ним! Не хочу пустые горшки считать!

Солдат набрасывается на меня и со всего размаха дает мне затрещину. Я отлетаю к самой плите. Сразу захлопываются две двери: одна — во двор, за дедушкой, другая — на улицу, за нашим солдатом.

В кухне слышатся только мой рев да всхлипыванье бабушки.

Ночью я не иду спать в чулан: мне страшно. Вдруг придет наш солдат и побьет меня за то, что я не пошел с ним? Я залезаю в постель к дедушке, но ложусь подальше от него. Бабушка даже во сне всхлипывает. А то вскочит и «Отче наш» читает. Потом охает, ахает, переворачивается на другой бок и затихает. Туман рассеивается. В окошко заглядывает холодный месяц. Во дворе трещат ветки липы — это их мороз ломает.