Тимоти Лири: Искушение будущим - [72]

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЭВФОРИОНА Клаудио Наранхо [78]

Я счастлив принять участие в книге воспоминаний о Тимоти Лири, хотя у нас и были с ним некоторые разногласия в период IFF. Несмотря на то, что часто подобные книги воспоминаний имеют тон прижизненной эпитафии, я думаю, что эта не будет только восхвалять Тима Лири, искателя истины и свободы, льстя его имиджу. Поэтому я надеюсь, что мне позволительно будет, наряду с признанием его заслуг, высказать и некоторую долю критики в его адрес. Однако учитывая, что Тим по-прежнему с нами, я собираюсь писать не только о нем, но и ему.[79]

Я полагаю, что могу одновременно и выразить свою теплую к нему симпатию, и слегка поспорить с ним, поскольку тоже имею некоторое отношение к духу шестидесятых. Я всегда восхищался его талантом и сочувствовал его мечте о «лучшем мире через химию», хотя я думаю, что он слегка перегибал палку в своем эпатаже властей и коллег по медицинской профессии, и я считаю, что его чрезмерно эмоциональное стремление к свободе было ошибкой.

Да, в результате победу одержал консерватизм, а психоделическая революция, сделавшись чересчур революционной, потерпела поражение. И мы не можем винить в этом только истеблишмент и темные силы. Разные позиции приводят к разным результатам, и еще в шестидесятые я думал, что не стоило поднимать такой шум вокруг психоделиков, а предоставить заниматься ими тем, кто был готов правильно использовать их для терапевтических, духовных и, может быть, даже образовательных целей. Я писал об этом Тиму в середине шестидесятых, когда Фрэнк Бэррон интересовался моими взглядами на последние открытия.

Конечно, я не могу всерьез винить Тима, поскольку всем нам свойственно становиться несколько фанатичными в первоначальный период нашего освобождения. Я не раз говорил о том, что это неизбежно — когда дух бросает свой первый луч на нас, принимать это за признак избранничества и говорить только об этом. Мы знаем, что иногда экзальтация одного человека действует на очень многих, ускоряя их вступление на путь перемен; также мы знаем, что в иных случаях «постиллюминационное раздувание» ученика волшебника может быть деструктивно. Я не смею надеяться быть достаточно прозорливым для того, чтобы предсказать, плюсы или минусы перевесят на чаше весов вдень окон-чательной оценки жизни Тима. И я не уверен, можно ли сказать, что это именно его позиция перекрыла в свое время возможность нормального научного исследования этих вновь открытых веществ. Допускаю, что мир психиатрии был слишком догматичен и что его реакция могла быть менее настороженной и агрессивной.

Конечно, я могу понять анархический импульс одиночки, видевшего закостенелость взглядов патриархального мира и мечтавшего об истинной демократии. Хотя на протяжении многих лет я никогда не был солидарен с теми, кто считает, что надо настаивать на демократизации отношения общества к наркотикам. Скорее следовало бы выступить с лозунгом «демократизации психиатрии», и я думаю, что мы должны двигаться в этом направлении, если мы не хотим топтаться на месте. (В свое время я присутствовал на митинге, посвященном легализации МДМА, — и в то время, как все ратовали за свободу, я настаивал, что это должно быть рецептурное средство, с теми же ограничениями в доступе, как амфетамины. Конечно, вскоре МДМА было запрещено полностью и непримиримые радикалы проиграли.)

Я допускаю, что мои слова звучат как слова пожилого человека, а не подростка. Я научился идти на некоторые компромиссы. Хотя я не могу не оценить красоту бескомпромиссной позиции Тима, так же, как той, почти самоубийственной храбрости, с которой он проповедовал свою мечту, бросая вызов мощным силам, противостоявшим ему. Возможно, Юнг сказал бы, что он является носителем архетипа Христа. Позволив себя распять, он, несомненно, привлек внимание к табу на психоделики в обществе, которое опирается на запреты.

Когда я думаю о том, как около двадцати лет назад Тим взял на себя роль козла отпущения, я вспоминаю гетевского Эвфориона, прекрасное существо, родившееся в результате визионерского романа между Фаустом и мифической Еленой Троянской. Хотя Эвфори-он как персонаж проходит по внутренней канве драмы, Гете ассоциировал его с Байроном, единственным из современных ему поэтов, которым он по-настоящему восхищался.

«Хочу подпрыгнуть, /Чтоб ненароком/Небес достигнуть/Одним наскоком!» — восклицает Эвфорион и действительно ведет себя таким образом, что Фауст начинает бояться за его безопасность. «Оставьте руки./ Кудрей не гладьте/Оставьте платье…»[80] — отвечает Эвфорион и продолжает резвиться, долетая до таких пределов, что его озабоченные родители (сами переступившие все границы) боятся, как бы беспечность и безумие их сына не довели его до погибели. Так же, как у Байрона и байронического Тима, жизненный девиз Эв-фориона — пользуясь словами персонажа — «бой и паденье», и он заявляет Фаусту и Елене, что не остановится и пойдет до конца. Когда в последний раз он взмывает ввысь, от головы его исходит сияние и светящийся след тянется за ним, а хор в это время называет его Икаром, напоминая нам еще об одном примере самоубийственного энтузиазма, о герое, который поднялся так высоко и так близко к солнцу, что его скрепленные воском крылья растаяли и он упал в море. Кто может осудить избыток эйфории, который кажется неотделимым от духовной юности? Эвфорион является характером не менее архетипическим, чем ищущий дух Фауста, его позиция — это что-то вроде божественного безумия, привнесенного в человеческую жизнь Провидением.