Тимошкина марсельеза - [31]

Примерив штаны и курточку, Тимошка побежал похвастаться к клоуну Шуре.

— Шура, ты глянь на меня, ты глянь! — просил он, поворачиваясь во все стороны.

— Скажите, какой франт! — удивился Александр Иванович.

— Польди и сапоги мне обещал!

Тимошка тогда не понял, почему Шура, глядя на него, не обрадовался.

Александр Иванович сидел перед зеркалом и продолжал снимать грим.

— Как работали? — спросил он.

— Хорошо! — Тимошка легко встал на руки.

— Тимми! — сказал Шура. — Ты будешь меня помнить?

— Как это? — удивился Тимошка.

— Ты будешь знаменитым артистом… — И Тимошка увидел в зеркале, как Александр Иванович, взявшись за парик, вдруг опустил руки. — Когда ты будешь знаменитым артистом, я буду очень, очень стар…

Александр Иванович встал и низко поклонился.

— Ты чего, Шура? — Тимошка отступил.

— Я приду, — Александр Иванович поклонился ещё ниже, — сниму шляпу, скажу: «Здравствуйте, Тимми! Вы меня помните?»

— Помню.

— Но ты можешь меня не узнать, дорогой!

— Что ты, Шура? Я тебя где хочешь узнаю.

Клоун Шура убрал заячью лапку, которой стирал румяна, снял пёстрый балахон и рыжий парик.

— Я тебя где хочешь узнаю! — повторил Тимошка.

И вдруг он понял: там, куда они уедут с Польди, не будет клоуна Шуры!

* * *

Артист Тимми лежит на сундуке, на котором ему постелил Петрович.

А Петрович, расчёсывая бороду, продолжает допытываться:

— Ты когда-нибудь видел, что дед прятал в коробочку? — И добавляет с сомнением: — Что у бродяги может быть?

Тимофей молчит, он и не думает отвечать Петровичу. У деда ничего, кроме шарманки, сломанной флейты и попугая, не было. А у этого, бородатого, — сам хвалился — есть золото.

— Врать грешно! — говорит Петрович, укладываясь в постель. — Господь, он карает грешников.

Тимошка укрывается с головой. Зажмурив глаза, он видит, как вертлявые черти волокут Петровича за бороду.

* * *

Ворочаясь с боку на бок, Тимошка придумывает: что бы такое случилось, что помешало бы Польди уехать в Европу? Заболеть Польди не заболеет — здоровый, чёрт. В цирке на что холодно, а он ни разу не чихнул. Обтирается холодной водой и Тимошке велит:

— Вытирайся. Сильнее! Сильнее!

Тимошка, отчаявшись, представляет себе самое страшное. «Нет, нет!» — пугается он. Сорваться Польди не может. Пусть будет живой, только пусть уезжает один. Тимошка без него не пропадёт.

«Найти бы Репкина, — думает Тимошка. — Может, он за меня заступится? Скажу: не серчай, сам не знаю, как это случилось, что ушёл, а тебе не сказался».

Если бы Тимошка знал, что мимо цирка в это время по скрипучему снегу спешит Репкин. Весёлый и принаряженный…

С Новым, тысяча девятьсот восемнадцатым!

— С наступающим вас, Анатолий Васильевич! — поздравил Репкин наркома.

— Я тоже поздравляю вас! Поздравляю и завидую!

— Да что вы, Анатолий Васильевич, что мне завидовать?

— Вы молоды. — Волнуясь, Луначарский снял пенсне и, близоруко глядя на Репкина, стоявшего перед ним, продолжал проникновенно: — Вы молоды и увидите то, о чём мечтали, за что погибали лучшие умы человечества. Лучшие умы! — повторил Луначарский. Он выдвинул ящик своего стола и вынул маленький свёрточек. — Это сущий пустяк, но я прошу… В Новый год принято дарить подарки.

Репкин сконфузился.

— Берите, берите, — настаивал Луначарский. — Я прошу. (Его пенсне опять закачалось на шнурке.) Всё время слетает, вот беда! — сказал Анатолий Васильевич. — Вы любите танцевать?

— Приходилось, — сознался Репкин.

— Прекрасно! Вы заколете эту булавку в свой галстук. Будет у вас, будет красивый галстук. Не верите? А я знаю, что будет. И Новый год будете встречать с цветами, с шампанским! И будут балы! — Анатолий Васильевич помешал в стакане остывший чай, в котором не разошлась ещё серая таблетка сахарина. — Вы пойдёте на бал…

Репкин улыбался.

— Придумаете тоже, Анатолий Васильевич!

— Пойдёте на бал… — Луначарский говорил уже серьёзно. — Вы вспомните холодный Петроград, зажигалки, мигалки. Прекрасный тысяча девятьсот семнадцатый год. И меня… Вспомните? — спросил Анатолий Васильевич.

Репкин принял подарок. Он пожелал народному комиссару счастья, здоровья и отправился в порт, где его ждали на крейсере дружки-товарищи.

* * *

Репкин бывает на крейсере редко.

— Как ты там управляешься, на суше? — спрашивает боцман, с которым Репкин ходил в кругосветку.

— Сам не знаю, — отвечает Репкин.

— Похудел, — говорят ребята, — забыл нас…

— Не забыл, а дел невпроворот! — оправдывается Репкин. — Тут сам себя скоро забудешь! — И Репкин рассказывает про свои обязанности на суше: — Я у народного комиссара теперь в помощниках. Для революции культура требуется. Анатолий Васильевич, народный комиссар по культуре, удивительный человек. Знает решительно всё.

— Так уж и всё? — сомневается боцман.

— Решительно, — подтверждает Репкин. — Про что его ни спроси: про книги, про Маркса, про музыку…

— Скажи пожалуйста! А зачем нужна революции музыка? — И боцман подмигивает. — Мне ребята рассказывали: ты насчёт музыки в порту речь произнёс.

— Произнёс, — отвечает Репкин. — Знаешь, кто такой Бородин?

— Бородин? — переспрашивает боцман.

— Бородин Александр Порфирьевич.

Боцман морщит лоб:

— Что-то запамятовал.

— «Запамятовал»! — смеётся Репкин. — Я вот тоже никакого понятия не имел. А Бородин был великий музыкант. Вот ты говоришь: зачем нужна музыка? Я живу на квартире у профессора Гнедина. Товарищу Гнедину семьдесят лет. Он намедни давал концерт. Ленин Владимир Ильич присутствовал. Слушал Бетховена. Бетховен-то когда жил? А тоже сочувствовал революции. А ты — для чего нужна музыка?