Тимкины крылья - [13]

Лицо у Аллы Францевны как на контрастной фотографии. Чернющие волосы и брови, ярко накрашенные губы и совершенно белая, с синеватым отливом кожа. Во рту у нее поблескивал золотой зуб.

— Следующий есть? — блеснула золотым зубом Алла Францевна. — Или вы не ко мне?

Про Аллу Францевну говорили, что она великий стоматолог. Но мы-то своими ушами слышали, какой она великий. У нее в кабинете даже стрелок-радист Евстигнеев и тот мычал.

После всех этих мычаний, воплей и рычаний мне уже было не до воспитания смелости. Мне нужно было немного передохнуть. Я не мог без передышки лезть сразу от Серкиза к Алле Францевне.

— Давай, чего же ты, — подтолкнул меня Эдька.

Я опустил голову.

— Вот он следующий, — сказал Эдька. — Только он стеснительный очень.

— Ай-яй! — сказала Алла Францевна. — Как начальника штаба обливать, так ты не стесняешься, а тут сразу застеснялся.

Про тот случай теперь уже весь остров знал. У нас новости на одном месте не залеживаются.

— Заходи, стеснительный, — сказала Алла Францевна.

Я вздохнул и зашел. Кресло походило на уставшего робота, который присел отдохнуть на перевернутый конус с винтом на макушке.

— Прошу, — пригласила Алла Францевна.

Я взгромоздился к роботу на колени. В глаза мне ударила яркая лампа.

— Повыше, — сказала Алла Францевна. — Вот так. Какой зуб?

Она застучала по зубам железякой. По каждому зубу в отдельности. Стук отдавался в затылке. У меня заныли сразу все зубы. И заодно в животе. Но, собственно, после грохота, который устроил Серкиз, мне было уже не так страшно. Что такое выдернутый зуб по сравнению с Серкизом? Детские игрушечки.

Она еще постукала железякой по зубам. Потом поковырялась в них каким-то крючком и спросила:

— Больно?

— Э-э, — сказал я.

Я не умел говорить с открытым ртом.

— Совсем не больно? — спросила она.

Я закрыл рот и сказал:

— Совсем.

— Худо твое дело, — вздохнула она.

— Почему? — испугался я.

— Раз уже не болят, удалять нужно.

— Удалять?

— Да, четыре штуки.

— Сейчас?

— А когда же? Иначе возможно заражение.

Она бренчала в эмалированной ванночке инструментами. Ванночка была изогнута, как фасолина. У меня под лопаткой забил тревогу мускул.

— Они вообще у меня никогда не болели, — признался я.

— Открой рот, — сказала она.

— А вы без замораживания?

— Открой рот.

— Тетке так с замораживанием.

— Открой рот, тебе говорят! Тут больно?

— М-м…

— Врешь, совсем не больно. А тут?

— М-м…

— Плюнь сюда.

Я плюнул роботу в круглую ладошку с дыркой.

— Больно было?

— Не.

— Вот твой зуб, — сказала Алла Францевна. — Молочный. Он мешал расти другим. Держи на память.

— И всё? — удивился я. — Уже выдернули?

— Всё. Остальные твои зубы можно экспонировать на выставке.

Эдьки с Киткой в приемной не оказалось. Они поджидали меня на лестнице. Дверь на лестницу была открыта.

— Как? — спросил Эдька.

Я молча разжал кулак и показал им выдранный зуб.

— Хо-хо! — сказал Эдька. — Загибаешь. Не на тех напал. Теткин, наверно, подобрал.

— И без замораживания, — сказал я, подставляя им открытый рот. — Нате.

Они заглянули мне в рот, но особого удивления не выразили. И больше всего Эдька.

— Подумаешь, зуб! — брезгливо поморщился Эдька. — Вот Барханов Сервиза отбрил — это да.

Он завел разговор про Руслана Барханова. Специально, конечно, завел. Чтобы меня принизить. А Китку на какой хочешь разговор завести можно. Кит каждое слово за чистую монету принимает. Разные там тонкости и ехидства доходят до него, как до козла Назара.

Я не стал лезть в их разговор со своим зубом. Я завернул зуб в бумажку и спрятал в карман. Мы отправились в холостяцкую гостиницу навестить Руслана Барханова, который сидел под домашним арестом. Хотя Руслан Барханов и неунывающий человек, но все равно сидеть одному под домашним арестом не очень-то весело.

На крыльце гостиницы сметала со ступенек мусор уборщица Параня Цитрамоновна.

— А откуда ж он тут? — сказала Параня Цитрамоновна. — Как утром ушел, так и не приходил.

Вот тебе и двое суток домашнего ареста!

Мы уселись на приставную лестницу, которая лежала набоку у стены. Такие лестницы всегда внизу широкие, а наверху узкие. Я сел выше всех, Эдька — рядом со мной, но чуть ниже, а Кит еще ниже.

Параня Цитрамоновна выскребала каждое пятнышко на крыльце. Скобу, о которую счищают грязь с подметок, она даже кирпичом подраила.

Почему Параню Цитрамоновну зовут таким странным именем, никто не знает. Прилипло к ней это имя с легкой руки Руслана Барханова. А она не обижается, хотя в Сопушках у нее давно уже гоняет по улицам и задворкам голопупый внук Федор.

Руслана мы так и не дождались. Он не появился и тогда, когда офицеры стали возвращаться с аэродрома. Я уже начал подумывать, не заменил ли ему Серкиз домашний арест гауптвахтой. Но тут пришел Сеня Колюшкин и сказал:

— Он, кажется, в бильярд играет.

Руслан действительно оказался в Доме офицеров. Он лежал животом на борту бильярда, качал, словно насосом, кием и говорил:

— Девятка дуплетом в угол.

Кремовые шары щелкнули, раскатились по зеленому сукну, и «девятка» в угол не пошла.

— Пять в середину, — сказал Русланов друг лейтенант Тарас Коваленко.

Коваленко с его невысоким ростом играть было трудней, чем Руслану. Но он не сдавался. Встав на цыпочки, он так тянулся за шаром, что прямо из кителя вылезал. А красные от напряжения залысины на лбу блестели у него капельками пота.