Тимиредис. Летящая против ветра - [2]

До дому добралась к рассвету. Рубаху сразу в корзину с грязным заныкала, чтоб не попало, — всё равно мне ее и стирать. А Елька с Зимкой обманули — когда принесла им горсть земли, разоржались мне в лицо и сказали, что я ее за хлевом нарыла. И что с такими, как я, не дружат. Такие — для другого… Мне тогда было восемь.

Я уже почти вышла на знакомую поляну близ опушки, когда, переходя пригорок, столкнулась нос к носу с собиравшей травы женщиной. Сначала испугалась — странная, на деревенских не похожа. Потом вспомнила, что видела ее раньше, хоть и по-другому одетую — не в штанах с сапогами и с завязанными платком волосами, а как все — в юбке и с косами. Ее уважали и побаивались. И имя у нее было чудное, на обычные Панька или Шимка не похожее — Тирнари. Рассказывали, что приехала она из большого города. Почему ей приглянулась такая глушь — никто не знал, предполагали разное. Кто говорил, что её муж за чернокнижие выгнал, кто что она от кого-то прячется. Шинкарь предположил, что она книгу пишет — мол, он самолично знахарку с пером над листом бумаги застал, — но его засмеяли: кто и где видел грамотную бабу?

Струхнув, попробовала юркнуть за толстую ель, но Тирнари жестом как приморозила меня к земле.

— Ты Мирка, сирота, правильно? Живешь у Сибира? — голос был низким, требовательным. Глаза не серые, как у всех в деревне, и не карие, как у меня, а зеленые, с черными ресницами, смотрят в упор, не смущаясь.

Застеснялась я. Уставилась в землю, еле головой кивнула.

— Иди сюда, покажу что искать надо. Пойдешь со мной. С твоим хозяином я вечером сама потолкую.

Я испугалась — ведь послали меня в лес за земляникой. А если не наберу, таких плюх надают, что неделю голова кругом идти будет. Тирнари как мысли прочла, усмехнулась:

— Не бойся. Если ты мне не сгодишься, отпущу через час. Тогда успеешь набрать свои ягоды. А если подойдешь, Сибир тебе уже ничего не сделает. Запоминай, что искать надо! Гриб на стволах берез — чагу — знаешь?

Я кивнула.

— Вороний глаз наверняка тоже знаешь. Теперь смотри внимательно — мох нужен. Вот такой, голубой. Он редкий. Найдешь — все не рви, ощипывай так, чтобы снова отрос. А место, если можешь, запомни. Вот еще солнцецвет и царь-корень — знаешь такие? Нет? Смотри сюда — вдругорядь объяснять не стану.

За час я сумела сыскать две больших чаги, куртинку редкого мха и царь-корень, по моему мнению, походивший на хилую рябину-недоросток Тирнари одобрительно кивнула головой, замотанной в синий платок до бровей:

— Хорошо!

Еще через час она дала мне кусок свежего хлеба, на котором лежала ветка укропа и — жуткая невидаль и дивное лакомство! — кусок куриного белого мяса. Я выпучила глаза и начала кланяться. Тирнари рассмеялась, но как-то невесело.

— Ну что, пойдешь ко мне жить?

Я посмотрела на бутерброд. Подняла взгляд на солнце. Прикинула, сколько времени уж прошло, как далеко мы ушли от земляничных полян и что ягод мне до вечера теперь точно не собрать. Оценила масштабы грядущей головомойки и вероятность того, что она перейдет в очередную порку крапивой или вожжами… и кивнула.

Почти до заката мы ходили по лесу — я прежде никогда не забиралась в чащу так далеко. Тирнари отдала мне одну из корзин и маленькую лопатку, оставив себе нож. К вечеру моя корзина была полна на две трети.

— Хорошо! — и мы повернули к заходящему солнцу.

Всю обратную дорогу я гадала: как живет травница? Представлялись то хоромы с железными воротами, то землянка с сушеными змеиными головами под потолком. Оказалось, не так и не эдак. Справная изба-пятистенка в часе ходьбы к югу от деревни. За избой — большой огород. Но не с огурцами или тыквами, как было принято в деревне, а с разными травами. Я узнала фиолетовые цветы душицы, розоватые — мяты, белые — мелиссы лимонной, лиловые — тимьяна. И над всем этим душистым великолепием стоял пчелиный гул.

— Пчел не боишься? — подняла черную бровь Тирнари.

Я помотала головой. Совсем не боюсь! Наоборот, после одного случая этим летом я стала считать их друзьями. Тогда несколько деревенских подростков подкараулили меня на опушке, когда я возвращалась из леса. Сначала просто начали обзываться. А потом попробовали повалить и содрать юбку. Чем такое может кончиться, в свои девять лет я знала — и дралась как бешеная. Расцарапала Ельке ногтями щеку до крови, другого укусила чуть не до кости… и рванула бежать. К деревне дорогу мне перекрыли, вот я и помчалась к поляне с пасекой. Парни кинулись следом, крича на ходу, что с этой шалавой сделают… Я не нашла ничего лучшего, как опрокинуть один из ульев, содрав крышку. И влетела в гудящее черное облако. Трое бросились за мной… а потом, еще резвее, от меня. Точнее, от пчел, которые искусали их так, что шеи стали толще, чем щеки. А глазки и вовсе в щелочки превратились.

Вечером к Сибиру пришел с жалобой сам староста Хрунич. А потом меня избили так, что два дня я не могла ни сидеть, ни работать. Лежала на скамейке в горячке. Тут уже тётка Фарина пошла к старосте и устроила тому скандал — что девка для дела нужна. А если хочет игрушку для своего балбеса, так пусть сам и кормит. Я случайно — из сеней — услышала пересказ этого разговора. Тогда я поняла две вещи: что Фарина за меня вступилась и что, пока не придут женские недомогания, трогать меня не должны. Что будет потом — я думать боялась. Мужчин я ненавидела. Всех.