Тихоходная барка «Надежда» - [26]

- Эх, если бы это, дорогой друг. Тогда все было бы гораздо проще, - вздохну я. И продолжу печально, потому

что тут начинается самое главное...

Потому что на самом деле - что? потому что и на самом деле - они весело въехали в чудную свою квартиру и сначала стали очень весело жить, постепенно отходя от шума и литавр свадьбы, привыкая медленно к новоступенчатой обстановке. И не помышляя сначала в суете и работе ни о каких таких глупостях, кроме безвинных поцелуев, трепетных касаний, нежных поглаживаний.

Но все ж в один прекрасный момент вдруг взяла да и наступила та решительная минута, когда вся подаренная мебель уже была расставлена по нужным местам, и телевизор по случаю ночи уже прекратился, показав хорошую погоду на завтра, и Маша уже прибирала себя на ночь в ванной комнате: расплетала и заплетала тяжелую косу, снимала и надевала все это свое - нежненькое, тоненькое, розовое, Так что когда она из ванной вышла, то Митю внезапно вдруг это так ожгнуло, и он эдак к ней так по-о-тя-нулся, что она даже отступила, испуганная.

— Ты что, Митя? - спросила она.

— Милая, - проглотил комок Митя.

— Давай спать, - сказала она.

— Давай... скорее, - сказал Митя.

Ну а потом, когда все кончилось в темноте и он, расслабленный, гладил ее в темноте и касался шелковой кожи жаркими губами, она вдруг беспокойно завозилась.

— Ты что? - шепнул Митя.

— Я, я сейчас.

Она высвободилась из постели и, уже включая на кухне свет, уже из кухни сказала виноватым голосом:

— Я тебе рубашку забыла погладить.

— Да черт с ней, с рубашкой. Иди сюда, - хрипло сказал счастливый Митя.

— Ну как ты завтра в мятой-то? Нехорошо...

— Да черт с ней, черт с ней, - все еще ничего не понимал Митя.

- Нет, ну как же? В мятой нехорошо, - все упрямилась она.

И уже нагрела утюг, и видно было из темноты комнаты, как она, низко склонив голову, водит им по белой материи, как бы бессмысленно водит - туда-сюда, туда-сюда.

— Ты что? - крикнул Митя.

— Я ничего, - сказала она.

— Да ты что? - поднялся Митя.

— Я ничего, - отвечала она.

Но когда он, обнаженный, обнял ее сзади почти одетую, то вдруг холодная слезинка льдом прошила его горячую руку.

— Ты что? Ты плачешь? - потерялся Митя.

— Нет, я не плачу, - отвечала она, глотая слезы.

— Так... А почему ты плачешь? - спросил он.

— Да я же совсем не плачу, - отвечала она. Но тело ее одеревенело в Митиных руках. И он с ужасом понял,

что - холодно, холодно ей, и вовсе не жарко, вовсе не сладко, как ему, а ему - о Боже ты мой! - как ему жарко

и как ему сладко было с ней и есть, и как хочется делать это снова и снова, каждую минуту, каждую секунду, триста раз, четыреста раз, каждый миг - с ней, с ней, с ней - никто больше в мире этого дать не может.

Эх, да что тут говорить! Вот и покатились такие их развеселые ноченьки! Сказать, что она его не любила? Да у кого ж на такую глупость язык повернется? Она его любила. Она страшно любила. Она любила варить ему суп и вкусную кашу, ей нравилось стирать его рубашки, она просто обожала покупать ему носки, которые он однажды швырнул в стену, а она заплакала. Она любила.

А он исходил. Он темнел. У него стала дергаться щека. Он как-то раз выпил с одним шибко умным по фамилии Кунимеев, и прощелыга Кунимеев ему и говорит в ответ на его всего лишь намеки, только намеки:

- Да чего там лирику жевать - пошли лучше в женскую общагу на улицу Засухина.

- А и пошли, - сказал пьяненький он.

И они пошли в женскую общагу на улице Засухина, имея с собой три по ноль восемь "Розового" портвейна. Красивые девочки окружали их, и все там было красивое - и хороший разговор, и пение хоровое, и последующее уединение, в самый разгар которого он зачем-то пристально всмотрелся в игривую Любу Крюкову и вдруг ей страшно прошипел:

— А ну пошла отсюда, мразь!

— То есть как это я отсюдова пошла, когда я здесь прописанная? - сильно удивилась эта веселая Люба. Но когда вгляделась в его белеющее жуткое лицо, то лишь шептала, ослабнув: - Да ты что, мужик? Ты что?

А он с ненавистью оттолкнул ее, быстро оделся и побежал, спотыкаясь и оскальзываясь, туда, где в тревоге ждала его, и не спала, и несколько раз чай подогревала, и прислушивалась к ночным шагам его любимая жена Маша.

— Митя, что ты? - тоже прошептала она, когда он все с той же странной улыбкой появился перед ней - спутанные волосы липнут ко лбу, глаза съежились, потухли.

— Что? - переспросил он. - А вот что!

И с силой ударил кулаком. "А-ах", - выдохнула Маша. А он бил, бил, бил. Потом высадил раму и вылетел вниз головой с их первого этажа.

Когда она пришла к нему в больницу, то у нее все уже почти зажило. Круглые синяки под глазами она тщательно запудрила, там, где была ссадина, осталось лишь маленькое розовое пятнышко. И она почему-то явилась такая бодренькая, даже веселенькая.

- А вот смотри, Митенька, что я тебе принесла, - сказала она. И, хлопоча, стала выгружать из хозяйствен

ной сумки всякие эти шанежки, печеньице, вареную курочку.

Неподалеку возвышался санитар. Митя тихо сидел на бетонной скамейке рядом с каким-то лысым стариком, заросшим до глаз седой бородищей.

- Дай пожрать, - внятно выговорил старик, потянувшись к авоське.