Тихое течение - [22]

Тады верне сын з паходу...

Из народной песни

На третий день эшелон остановился на какой-то глухой, незнакомой станции с непонятным названием и крытыми черепицей зданиями.

Верст пять шли по шоссе — до имения барона, в котором разместился штаб корпуса. Там подкрепились. Вышел корпусной и, покусывая кончики желтых, седеющих усов, обратился к ним с речью. Он поздравил их — на фронт прибыли молодцы молодцами — и пожелал всем стойко защищать веру, царя и отечество...

Потом снова потянулись куда-то и ночь провели в пути, в большом, мрачном лесу. Спотыкались в колдобинах, съезжали по скользким обочинам в глубокую канаву. В лесу то здесь, то там тускло горели багровые костры; привязанные к стволам деревьев уздечками, застыли ка­зачьи кони, темнели повозки, кухни. Хомка совсем выбился из сил, он еле волочил ноги, на привалах валился на мокрую траву как подкошенный, и если бы не ласко­во-насмешливый окрик товарища или легкий пинок, то не смог бы подняться. Ему хотелось обдумать все со всех сторон, все понять, что и как... жалеть ему себя или нет? А в голову все лезли обрывки каких-то воспоминаний... Вспомнилось, как он лежал когда-то, в ночном, под гу­стой елью и слушал шорох дождя в разлапистых ветвях. Какое это было великое счастье!.. Теперь всей своей тя­жестью на него давила котомка, амуниция, прямо не пере­дохнуть... Немного приободрил утренний холодок. Стало светать. В серой мгле послышался глухой рокот мотора. «Аэроплан! Аэроплан!» — пронеслось по рядам. Все запро­кинули головы. «Ишь ты, в какие хляби носит его не­ладная!» — проворчал кто-то. С большим трудом Хомка разглядел в небе черную точечку самолета и подумал: «Вот подивились бы асмоловские бабы и девчата такой штуковине и не поверили бы!» К обеду добрались до штаба полка, где их встретил полковник и тоже поздравил с благополучным прибытием, просто, серьезно сказав: «Ну, ребята, пока что у нас тут затишье, но скоро будет жарко, очень скоро... Привыкайте!»

Жарко стало раньше, чем предполагал сам полковник. Новоиспеченные воины еще не осмотрелись в окопах и блиндажах, еще не запомнило начальство их имен. Одного лишь Шпака приметил фельдфебель, обратив внимание на его маленький рост.

— Ты что, из хохлов? — спросил он.

- Не,— слабым голосом ответил Хомка, почувство­вав что-то родственное в вопросе начальника, но тут же получил нагоняй от взводного. «Никак нет!» — нужно отве­чать и не забывать воинской науки. Хомка хотел было добавить: «Могилевский»,— но начальство уже оставило его в покое.

Он залез в низкую, тесную землянку, притулился в углу, прямо на земле, и, отдыхая, с удовлетворением подумал: «Говорили, будет плохо... А тут ровно под овином: тепло, уютно, ни тебе ветра, ни дождя...»

Он задремал, но, несмотря на усталость во всем теле, долго не мог уснуть.

Бесконечной, вызывающей душевную боль чередой за­шевелились то ли воспоминания, то ли сновидения...

***

Зима. Скоро рассвет.

Дома собираются резать овцу...

С лучиной, прикрытой, чтобы не гасил ветер, не то гарнцем, не то кринкой идут через двор к сенному сараю. Тем­но... В хлеву корова стоя жует жвачку. Овцы лежат гуртом у стены. Одна грызет соломинку, торопливо вбирая ее смешными губами. Повернула голову на свет. Глаза сверкают, что у кота в темноте, будто горит в них багрово­красный свет. Ну, пора! Теперь нужно широко развести руки и хватать за бока, за шерсть... Разбегаются. Хватай же! Поймали!.. Бьется, вырывается из рук. Ведут, зажав шею между ногами. Догадывается ли она, что ведут на смерть? В хате овца жалобно стучит копытцами по полу, блеет. Дети просыпаются. Им любопытно поглядеть, но на них кричат, и они лезут на печь, откуда можно, лежа в тепле, видеть, как будут резать. Нож наточен. Мать подставляет под шею корытце. «Бери за передние ноги!» — тревожно говорит отец. Повернул овце голову круто назад... Хомка на печи тоже отвернулся: теперь смотреть нельзя... И вот уже трепещет зарезанная отцом овца. Слабее, слабее... еле-еле... Освежевали. Голова с глубоким надрезом на шее отвалилась, ноги коченеют, вытянулись. Отец стоит над ней с засученными рукавами и испачканным кровью ножом. И пальцы его в крови — как душегуб какой, даже насупился и сопит носом.

Поднял ногу на копытце, надрезал шкуру колечком — как дети надрезают кору на лозе, когда снимают свисток. И другую ногу, и остальные. Потом завернул на ногах кожицу. Мясо белое... Между задними ногами просунул палку под сухожилия, привязал к ней веревку, перекинул через перекладину под потолком и тянет. Подтянули овцу высоко, а головой вниз. Еще подняли, опустили ниже, чтобы сподручней было обдирать. Привязали. Голова болтается и кровавит. Отец подвязался материным фартуком и разрезает шкуру по брюху — от шеи до хвоста. Подсовывает между шкурой и мясом сперва ножик, потом пальцы, наконец, всю ладонь. Шкура все больше отделяется, как отделяется от дерева напитавшаяся соком кора весной. Смешной становится ободранная овца...

Но ведь еще нужно потрошить... И мать подставляет корыто...

«Эх, ягниться должна была!» — сокрушенно вздыхает отец. «Как же это мы просчитались?» — удивляется мать. Отец извлекает и осторожно-осторожно кладет на землю вместе с каким-то пузырем двух скользких ягнят. У них черная, красивая, как господские воротники, короткая курчавая шерсть. И большие, уже довольно крупные головки. Ягнят осматривают, и отец говорит: «Бараны... не жалко!»