Тихий страж. Бабушкина шкатулка - [27]

Миусов указал рукою на белую поляну в Таврическом саду и продолжал, не ожидая реплики со стороны Павла:

– Как странно, что снег ложится здесь совершенно так же, как в Тамбове, Архангельске, Париже. Может быть, кроме неба, – даже больше неба, потому что небо всегда разное, – снег больше всего напоминает нам о том, что общит все страны и все души, о чем-то самом глубоком, что неискоренимо никакими культурами, веками. Может быть, о Боге, а вернее – о смерти. Он все уравнивает: камни, грязь, траву, колдобины, тротуар… все делается ровным, белым, холодным и прекрасным. Да, это – смерть. И вместе с тем никакие цветы, облака, шелка не могут иметь таких красок, такого неземного очарования, как снег на закате. Он будет жидко-красный, когда я буду умирать, так что будет непонятно, моя ли это кровь, или солнце. Арены посыпали розовым песком, чтобы не было видно крови. Я буду лежать навзничь, раскинув руки, прямо глазами в зеленую зимнюю высь, и ах, как будет спокойно, нежно и безразлично! Разве не кажется затхлой и пахнущей давно не выветренным постельным бельем всякая другая смерть по сравнению со смертью на снегу? Тонкие, яркие, острые краски, холодная нежность и сознание, что под этою призрачною прелестью – тяжелая спящая земля!

– Вы никогда не будете убиты, и все, что вы говорите, слишком поэтично для такой простой вещи, как смерть. Это и слишком много и слишком мало!

– Никто не может знать, что с ним будет!

– Никто. Потому мы и можем быть счастливы.

– Мы ищем счастья и понимаем его темным, душным, лишающим свободы, а может быть, оно и есть в тонком и прекрасном безразличии!

– Оно в легком и талом ветре, в теплом дуновении.

– Я этого не понимаю… Мне показалось, что я говорю один, что я просто думаю. Мне бы на ум не пришло высказывать такие поэтические глупости. У меня есть предчувствие, что меня укокошат из-за угла. Но все такие предчувствия – вздор, они происходят от расстроенных нервов и тяжести в желудке и никогда не приводят ни к чему хорошему. Даже и теперь, вместо того чтобы повернуть направо, мы забрели Бог весть куда.

Миусов вдруг остановился и, посмотрев на Павла, спросил:

– И потом, зачем ты меня провожаешь? Я только сейчас заметил, что за последнее время ты постоянно находишься при мне, будто следишь за мною.

– Мне просто не хотелось, чтобы вы оставались один, и потом, я не все время с вами; я же не хожу с вами на службу или к Ольге Семеновне.

– Еще бы этого не хватало! хотя, в сущности, я не понимаю, отчего бы тебе этого не делать. И вот еще странно: кажется, я последнее время дома бывал очень редко, как-то разошелся с Матильдой Петровной, а между тем, кроме жалости, что она умерла, у меня еще есть впечатление невероятной пустоты в доме. Конечно, привычка, больше ничего!

Они уже шли по улице, как вдруг Миусов, остановившись, сказал:

– Не удивляйся, Павел, моей просьбе; она смешна для взрослого человека. Пройди вперед, посмотри за угол, мне кажется, там кто-то есть. Черт знает, в какую бабу я обратился!

Павел сделал пять шагов до перекрестка и, взглянув налево по Шпалерной, никого не увидел, кроме какого-то человека, прижавшегося к решетке Таврического дворца. Он стоял неподвижно, с поднятым воротником, с руками в карманах, повернувшись к Павлу спиною. Павел прошел мимо него и потом, будто что позабыл, повернул обратно.

– Отчего же ты один? – спросил человек, оказавшийся Зайцевым.

– А ты что тут делаешь?

– Я ждал вас. Если ты следишь за своим братом, то я слежу за вами обоими.

– Отлично, но теперь спрячься куда-нибудь. Дай нам пройти.

– Идите. Чем я вам мешаю? Зачем мне прятаться?

– Раз я тебе говорю прятаться, значит, прячься! Павел сам удивился тому тону, которым вдруг заговорил. Колька пожал плечами и скрылся куда-то, сказав, что будет ждать Павла.

Родион Павлович стоял у ворот кавалерийской школы. Его лицо было беспокойно и как-то тупо в одно и то же время.

– Отчего ты так долго? с кем-нибудь говорил?

– С кем же мне говорить? я просто смотрел, нет ли кого.

– И там никого не было? – спрашивал Миусов, смотря вдоль пустынной улицы, в конце которой разлилась заря.

– Никого, никого… – сказал Павел, даже беря за руку Родиона, будто, чтобы вести его.

– Я сам себе смешон, но мне показалось, что там спрятан убийца!

– Вас никто не убьет.

– Но все-таки там спрятан убийца! Может быть, было бы лучше, чтобы он именно меня убил!

Павел еще крепче сжал руку Миусова и с нежной уверенностью повел его от угла.

Глава вторая

Зайцев сдержал слово и дождался Павла на том же месте. Он молча пошел вместе с ним, так что Павлу почти не пришлось останавливаться. Некоторое время они шли молча, не разговаривая. Наконец Павел тронул соседа за руку и сказал, словно про себя:

– Вот ты, Коля, всех так ругаешь и хочешь казаться злым, а на самом деле ты предобрый.

– Я? Из чего ты это выводишь?

– Хотя бы из твоего отношения ко мне. Ведь ты оказал мне такую услугу, за которую трудно отблагодарить, и теперь ты меня не теряешь из виду, даже стараешься помочь в том, что тебя нисколько не касается. Почему же ты все это делаешь, как не по доброте?

– Если бы все были добры, как я, то не поздоровилось бы.