Тихий переулок - [3]

— Петя, ты не спишь? — послышался голос матери за дверью.

— Нет. А что?

— К тебе пришли.

— Кто?

— Дима. Дима Станкевич.

— Так пусть заходит. Димка, заходи!

Димка был моим ровесником, а родители его — врачами. Отец лечил взрослых, мать — детей. Димкин отец, прекрасный хирург, считал себя крупным специалистом в области западной литературы и всю жизнь писал какой-то труд, так, вероятно, никем и не прочтённый. У них была уникальнейшая, лучшая частная библиотека в городе. Когда в моей башке затеплился интерес к чтению, я стал приходить к Димке и брать у него удивительные книги. Одолел Фрейда — и ничего не понял. Проглотил «Бесов» Достоевского — и обалдел. До утра читал «Поединок» Куприна — и, когда дошёл до смерти Ромашова, начал колотить кулаками по столу, крича: «Сволочь! Сволочь! Сволочь!» — чем переполошил всех домашних.

Друзьями мы с Димкой не были, но относились друг к другу с уважением и любопытством. Их роскошная квартира занимала весь первый этаж с подвалом в каменном двухэтажном доме.

Дверь открылась, и вошёл Димка со свертком в руках. За его спиной стояла моя мать.

— Эдак ведь и царство небесное можно проспать! Здорово, герой! Жив?

— Да уж так получилось. Здравствуй, Димка!

Мы почеломкались. Я быстро натянул штаны и повернулся к Димке спиной.

— Господи, это что ж они с тобой сделали! — От правой лопатки через весь бок у меня шёл здоровенный шрам.

— Изуродовали человека! — сказала мать и заплакала.

— Да что вы, главное — жив! — сказал он.

— Правильно, Димка! Кости целы, а шкура новая нарастёт. Мама, давай-ка завтрак сочиним.

— А ничего не надо, всё есть. — И Димка стал распаковывать сверток. Там была бутылка и кусок жареного мяса.

— С утра водку, — вздохнула мать.

— А это не водка. Это спирт-ректификат.

Я принёс из погреба солёных огурцов, шинкованную капусту, и мы сели с Димкой за стол. Выпили за упокой, выпили за здравие. И потекла беседа.

— Как твои?

— А что им сделается! Лечат. Слушай, давай спирт запивать, а не разводить.

— Правильно, а то он тёплым делается.

Пойло обожгло желудок. В голове зашумело, и по всему телу разлилось блаженство.

— А твоя мать сдала.

— Я думаю. Отца — в сорок втором, а Ваську — в сорок третьем.

— Да ты что?! И брата тоже? Я не знал.

— Тише. Да, вот такие дела. Мама, выпьешь с нами рюмочку? — крикнул я.

— Да что ты? Некогда мне. А потом я ухожу. Хозяйничайте без меня.

Я быстро пьянел и почему-то зверел. Мне захотелось заскрипеть зубами и грохнуть кулаком по столу. За все последние годы это был у меня первый разговор по душам.

— Отец чувствовал, что погибнет. Он даже письмо прощальное написал. Пришло уже после похоронки. Где он лежит, где Васька лежит — никто не знает. А может, и не лежат нигде. Это как у нас в авиации. Разобьётся самолет вдребезги, потом экипаж хоронят: бросят кусок земли в гроб и несут налегке, а моторы тракторами вытаскивают. Слушай, а почему ты…

— Не был на фронте? Не взяли. Легкие у меня паршивые и плоскостопие. Это твоя гимнастёрка?

— А чья же! — На стуле висела моя гимнастёрка со всеми регалиями.

При взгляде на неё мне почему-то стало жалко самого себя, жалко отца, жалко Ваську. В горле стоял ком, который я никак не мог проглотить. Налил остатки спирта и выпил.

— В военкомате над матерью какая-то гнида издевалась. В первом извещении было написано: пропал без вести. Мать пошла в военкомат узнать, что это значит. А эта сука говорит: «Ваш сын — дезертир, он немцам сдался». Представляешь? Это с танком-то! Он, дурак, оскорбить её хотел, а по сути-то надежду вселил: до сих пор верит, что Васька жив. И ждёт.

— А на самом деле?

— А на самом деле сгорел в танке. Я из госпиталя делал запрос. И ответил мне командир части, где Васька служил… А спирт-то выдохся! Тю-тю! Подожди!

Я залез под кровать и выволок оттуда две бутылки, заткнутые бумажными пробками.

— Сырец! Ярко выраженный самогон. Воняет, сволочь! Но! Другого нет.

— Сойдёт.

Выпили сырцу. Закусили. Выпили ещё. И ни с того ни с сего из глаз моих брызнули слезы. Уронив голову на стол, я затрясся в истерике. Слов не произносил — просто мотал головой и выл. Вероятно, всё, что во мне копилось за эти годы, вся горечь, боль, обиды, тяжесть утрат — всё это выплеснулось и хлынуло через край.

Димка остекленелыми глазами смотрел в окно и гладил меня по голове:

— Ничего, ничего. Это хорошо. Может, ляжешь?

— Нет. Сейчас пройдёт. Налей. — Слезы кончились, и мне стало легче. — Прости.

— Забудь. А где это тебя так?

— Что где?

— Я про твой бок.

— А… Я же в штрафняке был.

— За что?

— А ни за что. За здорово живёшь. Старшине ключицу сломал. Вот меня и сунули туда на три месяца. Хотел покуражиться надо мной, а я его…

— Ну и как там?

— А я откуда знаю! Мы же не доехали. Нас под Курском разбомбили. Охрана разбежалась, а вагоны открыть не удосужились. Вот мы и визжали, как крысы. Потеха… Потом как грохнет! Очухался уже в госпитале…

— Да… — задумчиво произнес Димка. — Пулю можно получить и в тылу, и в мирное время.

— Точно! Слушай, ты знаешь, что со мной вчера было?

— Нет, а что?

— Меня раздели! Понял? Меня раздели в нашем переулке. Трое. И у всех пистолеты. У дома! Рядом! Понял?!

— Да ты что?