Тихий океан - [72]

— Ребенком я больше всего страдал оттого, что меня здесь презирали, даже не столько меня, сколько моего отца… — начал он.

Он на минуту замолчал и отпил большой глоток.

— Мы были не в силах это переломить. Вот мы и начали презирать себя самих и всех, кому выпала такая же судьба. И многие до сих пор не изжили это презрение к себе, очень многие. Раньше батраки и служанки спали у фермера на чердаке или в хлеву, а женатому батраку на всю семью выделяли домик виноградаря. А вы только посмотрите, где эти домики: чаще всего — на самых крутых склонах. Если виноградарь и владел участком земли, то уж точно наихудшим. И сегодня мелкие фермеры выбиваются из сил, возделывая крошечные участки на крутых склонах, и сегодня фермеры позажиточнее служат для них предметом зависти. Крестьяне, владевшие землей, всегда считали батраков идиотами. Они смеялись над их глупостью, а на самом деле их вполне устраивало, что они такие глупые. Когда хозяева нуждались в рабочих руках, батракам запрещалось ходить в школу, когда им исполнялось двенадцать-четырнадцать лет, они начинали гнуть спину наравне со взрослыми. Конечно, встречались хозяева похуже и получше, конечно, обращались с ними не всегда жестоко, но в сущности все было едино. Батраков всегда презирали. Когда они напивались, над ними издевался и стар, и млад, а над пьяным крестьянином только безобидно подшучивали. Батрак не имел права давать хозяину совет, если его о том не спрашивали, а ими самими фермеры командовали как хотели: сделай, подай, принеси, — на них так и сыпалось. Люшер тоже испытал это на себе. При этом он чтил закон. Ему еще в школе внушили, что закон сильнее его. Если сам он будет поддерживать закон, значит, ничего плохого с ним не случится, думал он. Я часто задавал себе вопрос, что сделало местных жителей такими послушными и сговорчивыми, и думаю, это их маленькие земельные наделы. Стоило дать виноградарю даже крошечный участок земли, как он сразу менялся. Не было ни одного мелкого крестьянина, бедняка из бедняков, который бы не цеплялся изо всех сил за свой крохотный надел, ни одного, кто, получив клочок земли, не ценил бы его превыше всего на свете. Только теперь, когда они стали работать в городах, на заводах, они начинают прозревать.

Он допил пиво и пожал Ашеру руку. Потом, толкнув стеклянную дверь, вышел на улицу и исчез в толпе.

35

Поскольку было уже поздно и возвратиться домой пешком до наступления темноты он не успевал, Ашер собрался было еще раз заночевать в деревне, но, распрощавшись с председателем производственного совета, он встретил жандарма, с которым познакомился на свадьбе сына Хофмайстера и который впустил его в дом убитого Хербста. Люшера только что увезли, через несколько дней полиция приедет осматривать место преступления, сообщил он в трактире. Он по-прежнему был в униформе и едва держался на ногах от усталости: прошлую ночь он почти не спал, дежурил у двора Люшера, на случай, если бы тому пришло в голову спрятаться дома. Форменную фуражку он положил на стол донышком кверху и сидел, подперев рукой щеку. Он не стал пить, только выкурил сигарету и немного передохнул, прежде чем отправиться домой. «Если хотите, я вас отвезу», — обратился он к Ашеру. После чего резко поднялся и впереди Ашера двинулся к своей машине. Это была видавшая виды зеленая «симка», на переднем сиденье лежал мешок соевой муки. Жандарм, кряхтя, тяжело опустился на водительское сиденье, перевалил мешок на заднее и открыл Ашеру дверцу. Сначала они ехали молча. Жандарм неподвижным взглядом следил за дорогой, уставившись в лобовое стекло, и помалкивал. Потом он вдруг принялся рассказывать о Люшере.

— Знаете, все это было очень неприятно, — признался он. — Я ему не сочувствую, но, будь моя воля, не стал бы его караулить, в конце концов, я же его знал.

Он посмотрел в зеркало заднего вида, остановился, пропустил другую машину и свернул в Вуггау. Люшер-де отрицал, что имел намерение застрелить своих жертв, снова начал он. Солнце еще не успело сесть, и на севере перед ними внезапно открылись высокие заснеженные горы, облитые необычайным желтым светом, с теряющимися в белых облаках вершинами, — а весь остальной ландшафт уже погружался в сумерки. Жандарм снова закурил, открыл маленькую форточку у руля, и через нее с шумом ворвался воздух. Он-де сказал, продолжал жандарм, что раскаивается в совершенном, но сделанного не воротить. Потом его допросил обер-лейтенант, — жандарм назвал фамилию. Этот обер-лейтенант — спокойный, уверенный в себе человек, который, в отличие от прочих жандармов, не знал Люшера. Еще когда Люшера только привели на допрос, у всех возникло чувство, что он не станет запираться. Обер-лейтенант проводил допрос умело, когда нужно, кивал, завоевал его доверие и чаще всего делал вид, будто понимает Люшера. А потом внезапно задавал вопросы, которые ставили Люшера в тупик. При каждом его ответе обер-лейтенант опять-таки кивал или с сомнением качал головой, и поэтому Люшер всякий раз мог понять, как воспринимаются его показания, и начинал говорить не так скованно.

Жандарм затормозил у трактира в Вуггау и попросил Ашера минутку подождать: он только заберет ящик пива. Ашер кивнул, и жандарм вышел. В лесопильне на берегу Заггау кипела работа, и Ашер из машины мог видеть, как древесные стволы небольшим краном поднимают в лесопильный цех, зажимают в механизме и пропускают через пилораму. Ствол выходил с другого конца, уже разрезанный на доски, и двое рабочих укладывали доски штабелями. Через некоторое время вернулся жандарм с ящиком пива, поставил его в багажник и снова сел за руль. «Всюду расспрашивают о Люшере», — сказал он, включая зажигание. Он с озабоченным видом развернулся, не отрывая глаз от заднего стекла. Ашер сказал, что на дороге никого нет.