Тихий океан - [6]

Его охватило странное чувство, словно он окаменелость, ископаемая улитка. Вот в доме снова залаяла собака. Мысленно он стал перечислять геохронологические эры. Сколько же ненужного вздора скопилось у него в памяти! И все-таки он наслаждался, созерцая игру своего воображения и ощущая, как слово или мысль, точно начертанная в воздухе надпись, предстают перед его внутреннем взором, как одно воспоминание влечет за собой другое, словно металлические стружки, одна за другой притягивающиеся к магниту. Голобич одолжил у кого-то грабли и косу и вместе с Ашером спустился к пруду. Сначала он скосил высокую траву у стока, чтобы на следующий день, когда из пруда уйдет вся вода, пересадить туда рыбу. Трава у пруда совсем засохла, выгорела на солнце до серебристого и золотистого оттенка и стояла высокая — все лето ее не косили. Вокруг пруда буйно разрослись камыш, рогоз и частуха, черная, непрозрачная вода отливала зеленью. Если долго вглядываться, можно было заметить, как плавают лягушки и жабы, ныряют юркие жуки-водолюбы и время от времени всплескивает рыбка. При каждом шаге сухая трава шуршала под ногами. Покачиваясь на узенькой доске, Голобич осторожно наклонился к стоку и попробовал вытащить деревянную затычку, подцепляя ее граблями, надетыми на деревянный шест. Однако затычка застряла так плотно, что Голобич, пытаясь ее вытащить, сломал шест, и грабли канули в темную воду. Ашер не отходил от мешка с оружием и наблюдал за Голобичем. Он по-прежнему не мог отделаться от ощущения, что он — живое ископаемое. Много лет тому назад он видел в Чехословакии образец горной породы с отпечатком болотного кипариса — taxodium dubium. В ту пору ему бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь сам покажется себе такой окаменелостью. Отпечатки листьев ископаемого дуба и древовидных папоротников ему тоже приходилось видеть. Он наклонился за ружьем, вынул из коробки один патрон для «монтекристо», вставил его в патронник, взвел курок и прицелился в дерево. Выстрел прозвучал глухо; Голобич, который разделся до трусов и майки и примеривался, как бы войти в воду, повернул голову и проследил глазами в том направлении, куда должна была улететь пуля.

— Не попали? — спросил он.

— Нет.

Голобич пожал плечами и полез в ледяную воду, поеживаясь от холода. Ашер зарядил ружье и стал ждать, пока на берег не выпрыгнет лягушка, в которую он мог бы прицелиться. Но тут же отогнал эту мысль. Он не имел права убивать, он, ископаемый рак, придавленный бременем своей истории, то есть тектоническими слоями воспоминаний. Свое прошлое он оставил где-то далеко-далеко. Здесь, в глуши, на берегу маленького пруда, все было не важно. Голобич, который улегся на решетку стока и шуровал обломанным шестом в воде, молча свесился по грудь в пруд и, изогнувшись, принялся с усилием выдергивать пробку. Над водой с жужжанием промелькнула большая стрекоза, где-то защелкал черный дрозд, и в то же мгновение, когда он наконец выдернул ослабевшую затычку, едва не опрокинувшись на спину, со дна пруда с шумом хлынул и устремился в сторону леса поток бурой, грязной воды. Голобич поспешно выбрался на берег. В одной руке он сжимал обломанные грабли, в другой — большую деревянную пробку со стальным кольцом. От налипшей земли и влаги пробка позеленела, если местами не почернела, кольцо заржавело. Голобич уложил под перемычку на дно голый, без веток, тяжелый сук, а потом нарубил сосновых лап и воткнул их в землю перед стоком, чтобы они пропускали воду, но удерживали рыб.

Тут Ашер заметил, что к ним подходит молодой парень в шляпе, с сигаретой в зубах. Он молча встал рядом с Ашером и уставился в пруд. Голобич спросил у него, не хочет ли он пострелять, и тогда парень взял у Ашера ружье, зарядил его и поискал, во что бы пальнуть. Из древесной кроны выпорхнула стайка птиц. Парень тщательно прицелился, но, когда он выстрелил, ни одна птица не упала. Он положил ружье на джутовый мешок. «Без дроби в птиц разве попасть», — вынес он суждение. Он еще постоял немного, а потом направился к холму, за которым, как он сообщил, стоял его трактор. Голобич подождал, пока он не исчезнет из виду, потом оделся и показал Ашеру, как обращаться с пистолетом. Объяснять дважды ему не пришлось. Ашер на пробу пострелял по листьям, веткам и метелкам травы, после чего они по нескошенному лугу поднялись на холм. Голобич нес грабли и косу, Ашер — мешок с оружием. На лугу они нашли скорлупу фазаньего яйца. Лучи света, пробиваясь сквозь кроны деревьев, чертили на земле причудливые узоры.

Когда они вернулись на ферму, во дворе никого не было. Голобич прислонил косу и грабли к колонке. На стрехе Ашер заметил поблескивающую паутину и с удивлением ощутил, как далеко ушла от него вся его прежняя жизнь.

4

Несколько дней он не выходил из дома. По утрам в оврагах между холмами, видневшимися из его окна, клубился туман, превращая их в ледники. Иногда туман быстро рассеивался, иногда сильнее сгущался. Когда его пронизывало солнце, он ослепительно сиял, словно пар над плавящимся железом, а потом вновь редел, оборачиваясь молочно-белой прозрачной пеленой. Однажды он обнаружил у входной двери фасолевую плеть на подпорке, кем-то прислоненную к стене. Листья фасоли почти побурели, стручки пожелтели и пожухли. Казалось, все, что его окружает, порождено сияющей, почти прозрачной дымкой тумана, окутывающего луга и опушку леса. Он назвал их «туманами докембрия». Как-то раз он вышел из дома, вернулся с горстью листьев и положил их под микроскоп. Одни были желтые, в светло-коричневых крапинках, словно кожа ящериц или змей, другие — просто пожухлые и бесцветные, и потому похожие на пергаментные листы старинных фолиантов, иные — желтовато-белые или бурые, как табак, некоторые свернулись в трубочку, не успев опасть с веток, а некоторые уже успели полежать на земле, черные и прелые. Потом он какое-то время просто стоял в комнате и разглядывал их. Внезапно все показалось ему бессмысленным. Что же это за жизнь, без жены, без дочери… Он сел за микроскоп. От одного листа остался лишь скелет — разветвленные прожилки. Положив его под микроскоп, он вдруг вспомнил, как в свое время препарировал листья. Он нашел флакончик цапонового лака, нанес лак на лист, а потом, когда лак подсох, надрезал лаковый слой бритвой. Он взял острый пинцет, оттянул тонкую пленку лака с поверхности листа, положил лист на предметное стекло и закрыл покровным. Ему вновь почудилось, будто он заглянул в какую-то невероятно далекую эпоху. Для этого листа он, наверное, — окаменевший головастик, склоняющийся над ним и разглядывающий его сквозь линзы. А как бы он сам воспринимал ход времени, будь он, допустим, обычной мошкой? Какие зоны вечности взирали на него, когда он разглядывал рыбу? Он вспомнил летящего фазана: как же для фазана идет время, быстрее или медленнее, чем для него? Несколько месяцев он изучал микроскопических животных и растения в капле пресной воды. Всюду обитало бесконечное множество микроорганизмов, каждый из них существовал в своем собственном времени и ничего не знал о других эпохах. Может быть, и он — такое же крошечное одноклеточное, мельчайшая частица куда более сложного организма, и никогда не узнает, что это за организм и тем более никогда не сможет его постичь. Хотя он имел представление о том, что Земля вращается вокруг своей оси и летит сквозь космос, он никак этого не ощущал. Он никак не чувствовал течение космического времени, разве что течение своего собственного, личного, да и то не в полной мере. Значит, нельзя исключать, что он — часть некоего гигантского организма и что сам этот организм пребывает в движении. А если это Бог?