Тихий гром. Книга четвертая - [3]

— Зарублю ее, сучку, ежели так!

— Родя, Родя, сыночек! — взмолилась мать. — Сдуру сболтнула я про это. Не́што могу я знать про дела ихние!

За воротами Фока держал оседланного гнедого лысого коня. Родион молча вырвал у него повод, вскочил в седло, и не по коню первая плеть пришлась — по отцу.

— Ах ты охальник эдакий! — забесились глаза у деда, и спутанные брови кверху полезли. — Ишь, до чего довоевалси, на отца руку поднял, сопливец! Жалиться к атаману пойду!

Но сын с места пустил коня наметом и пылил уже по станичной улице. Фока кинулся в избу и с чересседельником, неведомо как оказавшимся у него в руках, бросился на бабку Проску:

— Наябедничала, сучка старая!

3

Ежели глянуть в поле, то на многих участках порядочного мужика-то и не увидишь: старики, подростки, бабы там ковыряются. А лучшие работнички никогда уж больше не ступят в родную борозду — удобрили они своими костями чужую далекую землю на германском фронте.

Иные казачьи хозяйства постигла та же участь. Малость полегче казачкам, чем крестьянским-то вдовам: земля хоть своя есть, а ее и в аренду сдать можно, да ведь без кормильца-то и земля — сирота.

А вот у Леонтия Шлыкова все выстряпывалось, как по писаному. Война его хоть и не обошла, но и не обделила скупой своей милостью: Гришка живой воротился, правда, на голову временами жалуется. Шибко немец прикладом по лбу ему вдарил. А Ванька так прямо из мертвых воскрес! Ведь совсем было извела его чахотка проклятая, а вот живет. Хоть не настоящий работник он, а все-таки помощник. Младшие — Яшка с Семкой — в ладных женихов вымахали. Маню́шка так даже помолодела, кажется, в те дни.

Послал сегодня Леонтий Григория и Семку пары́ пахать на дальний участок, и отца с зерном подвезли они на полосу, нынче взятую у бродовского казака деда Совкова в аренду. Там и засеять-то всего десятины две оставалось только. Да не успел он и трех мешков зерна рассеять, как набежала тучка бойкая, одарила ливнем с четверть часа — на поле после того не влезешь, лаптя из мокрой земли не вырвешь.

Теперь сидит Леонтий на меже, пустыми мешками плечи и спину прикрыл, под себя лукошко бросил. Небо над головой почти очистилось, и солнышко сверху припекать начало, а дождь все еще по капельке долетает. Не огорчает мужика такой оборот дела — радует: хорошо примочило свежий посев. Но работа остановилась, погодить придется.

От безделья мысли сами собой ворошиться начинают. Пять мужиков на хозяйстве стоят да четыре лошадки, скотины всякой прибавилось, и двор помолодел, приободрился.

«Избу надоть новую ставить, — размышлял Леонтий. — Сколь же в земляном балагане-то сидеть? Да ребят женить начинать. Вот она и пойдет, хозяйства-то, как вон у Рословых… Да избу-то побольше заводить следовает, а то ведь четыре снохи, а там внуки пойдут… Вот дык артель! Отделять никого не надоть, а то вон у Рословых Макар отделилси, Тихон врозь ушел, и Василий от деда отбилси — совсем не то стало, хоть они и жмутся вроде друг к дружке… Э-э, а ведь Ивана-то, знать, не враз и женишь… Кто ж за его, за хворого, пойдет?.. И Гриша, чегой-то не примечал я, чтобы к девкам шибко охотилси… Младшие, эти, кажись, постреливают, бесеняты… Как жеребчики, стригунки. Ну, а избу-то все равно надоть. Глядишь, леску́ зимой помочью вывезем, как Рословы в десятым годе… А хлебушек, знать-то, уродится ноничка… Гляди, какая трава кругом понаросла! Хоть косить зачинай. И дожжичек вот опять брызнул».

А земля дышала могучей своей грудью. Будто от рабочей лошади шел от нее тонкий голубоватый паро́к. А терпкий дух земной, смешанный с запахами трав на меже, не заменит сеятелю никакая на свете парфюмерия.

Заклубился паро́к и от мокрых мешков на спине Леонтия. Так вот сидеть, думать и разговаривать с самим собою — удовольствие для него превеликое.

— Вот подсохнет чуток, досею я этот край до дороги, а ребяты приедут к вечерку и заборонют… А там уж и к покосу готовиться время подходит… Оно ведь и хозяйствовать-то тоже с умом надоть. А уж без поту крестьянского не может она родить, матушка…

Тут Леонтию вроде послышался далекий топот копыт на дороге. Обернулся в сторону Бродовской — казак скачет. Да и не далеко совсем он оказался. Чуть сдержал коня, на межу поворачивает.

— Ты чего тут делаешь, мужик? — кричит издали.

— Дык вот сею, да дожжичек помешал, — будто оправдывался Леонтий, поднимаясь со своего насеста и сбрасывая с себя мокрые мешки.

— Я т-тебе посею счас! — заорал казак, наезжая конем на Леонтия. — Забирай свои кошели и убирайся прочь, мужланская харя!

— Ты чего, сынок, что ль, Фоки Совкова? — Не испугался Леонтий и даже подался грудью к коню. — Дык ведь, я же ведь землю-то в аренду взял у его. Деньги, как полагается, заплатил.

— Деньги с его возьмешь, — будто бы смягчился Родион.

— Дык ведь я же уж посеял почти все! Что ж мине теперь выбирать, что ль, зерно-то?

— Хошь — выбирай, а не хошь — деньги я тебе за семена отдам.

— А работа, а время? Теперь же уж время-то ушло!

— Ах ты, вша лобковая! — взъярился Родион, выхватив шашку. — На моей же земле стоит и мине же условия диктует. А ну, пошел вон отседова, и чтоб духу твоего тут не было!