Тихий гром. Книга четвертая - [2]

— Да и вы не шибко тут наработали, кажись, как по двору-то я глянул, — потемнев лицом, сказал Родион и сел на свое место к столу.

— Да ведь с нас какой же спрос, Родя, — присаживаясь, оправдывался Фока́. — С поля уж потемну воротились вечером, оттого и во дворе не прибрано. Едва кости старые до места доволокли…

— Вот самогоночки откушайте, — суетилась Проска, стаскивая на стол все, что было возможно.

— Да не колготись ты с этой самогонкой, — подхватился Фока и шустро, по-молодому нырнул в подпол. Через минуту он показался оттуда с полнехонькой четвертью, заткнутой тряпицей. — Во! Прими-ка, сын. Чистая, как слеза младенца. Фабричная! Царской закваски, — восторгался он, возвращаясь на свое место. — В Троицким тута Первого мая все винные склады погорели. Рекой лилось! Вот я там и разжился.

— И много ты ухватил ее?

— Да много-то где ж в страсти этакой… Молодые и то погибали. Ну, ведерка три вырвал. Посуды не подвернулось больше, можно бы и еще!

— По-су-уды, — передразнила Проска, — сам-то чуть теплый воротилси.

Щупленькая, маленькая, порхала она, как пташка. Неприбранные волосы накрыла темным платком, туго завязав под подбородком, так что из этой темной рамки лишь задиристо торчал остренький птичий носик.

— Ну, присядь и ты, старая, — позвал дед. — Будя тебе таскать-то. И так уж на цельную свадьбу натаскала. Садись!

Пили за возвращение, повторяли — за возвращение. Снова наливали и снова поздравляли сына с возвращением. Старик гнал одну за другой и говорил о чем угодно, только не о земле. А Родиону именно об этом знать хотелось. И хмель, видать, не пробирал его по-настоящему, только отяжелел казак, будто чугуном налился, затвердел.

— Ну, и сколь же вы посеяли ноничка? — словно на допросе, легонько пристукнул кулаком по столу и вскинул черную бровь кверху.

Фока долго пережевывал сало. Борода у него и водкой залита, и крошками хлебными сплошь усыпана.

— Десять, — слезно икнул дед.

— А остальные сорок?

— Сыночек ты ро́дный, — запричитал старик и сунулся было к Родиону целоваться, но тот отклонился, — ежели б знали мы, что воротишься ты, кормилец наш, не сдал бы я под аренду землю…

— А чего жрать будем?! — перебил сын и, выдернув из кармана три пятерки Временного правительства, швырнул их отцу. — Деньги цену теряют. На те, какие ты за аренду взял, теперь ничего не купишь… Нахозяйничал ты тут, батя.

— Нахозяйничал! — вдруг ожесточился Фока. — И вы там навоевали тоже много. Царя, и того с трону спустили! А мы ведь, казаки-то, его милостью держались. Это вон мужланы голозадые против его глотку все драли. Да вы-то как же, казаки — надежа царская, — против его пошли?!

— Не сучи зря языком, — возразил Родион, — не воевали мы против его, в окопах сидели.

— Против его не воевали и за его не постояли.

Совсем не так эта встреча вышла, как грезилась она казаку в дальней дороге. И жены молодой не оказалось, и посев упущен. А разговор с отцом и вовсе заупокойный получился. Спать легли перед утром.

* * *

Поднялись не рано. Дед кинулся во двор порядки наводить. А Проска, бегая по бабьим своим делам, то и дело заглядывала в горницу, чтобы полюбоваться на сынка. Спал он, вольно раскинув руки. Ворот грязной рубахи распахнут, а на смуглой шее, переходя на плечо, будто грязный палец приложил кто-то — темно-коричневая клякса припечатана.

— Ерманец это ему тавро поставил, заклеймил, стало быть, — мать уходила на цыпочках, боясь потревожить покой сына.

Лицом Родион смахивал на отца, но было оно молодое, свежее. Усы темно-русые, короткие, и по бокам чуть стрелочки пущены, чтобы со временем колечки закручивать. Волосы густые, темные. А нос хоть и с заметной горбинкой, но будто обрублен внизу и не виснет над усами, как у отца.

Проснулся Родион перед обедом. На шестке у матери давно все кипело, шкворчало, блинки томились, накрытые сковородой. А во дворе — готовая баня. Вставай, казак, — и прямо в рай. Все приготовили старики-родители. И конечно же, сперва отмыл служивый окопную и дорожную грязь. Позавтракали, опохмелились казаки. Разговор на похмельную голову как-то не склеивался. Недосказанность мутила Родиона, ворочала в душе черноту из самых глубин.

— Ну, так чего ж делать-то ноничка станешь, сын? — прежде чем покинуть стол, осмелился спросить Фока.

— К Вальке ехать надоть, — пришибленно, со скрипом ответил Родион.

— Чего ж бы тебе кланяться-то ей? — возразил отец. — Известить бы ее, пущай сама и приезжает…

— Ладноть, разберусь… Иди коня седлай.

Фока выпорхнул из-за стола и скрылся за дверью. А Родион покашлял в кулак тихонько, покряхтел, словно собираясь взвалить на плечи пятипудовый мешок, спросил:

— Мамань, може, ты чего об Вальке скажешь поясней. Чего же ушла-то она от вас.

— А чего я скажу? Ушла и ушла. Не поглянулись мы, стало быть, старые…

— Чует мое сердце, что неспроста ушла баба. Приставал он к ей? Говори прямо!

— Н-ну, приставал, — точно от удара сжалась старуха. — А може, и сама подоло́м махнула… Пес их разберет…

Рванулся Родион к порогу, на ходу фуражку накинул, шашку захватил и плеть и, взявшись за дверную ручку, трепеща тонкими побелевшими крыльями носа, выговорил, как клятву: