Тихий Дол - [20]

– Не знаю,– ответил Щеглов.– Вот яма. Вот дерево. Вон река. А может ли существовать то, чего нет нигде?

– А как же "Coqito, ergo sum"? – буркнул Беркли.

– Что такое "я"? – светло улыбнулся Щеглов.– Что такое "мыслю"? И почему из двух ничто вытекает "существую"? Игра словами. Легкомысленная и предосудительная игра словами…

Так произошло событие, окончательно перевернувшее тиходольскую жизнь. Остается только добавить, что был чудесный июль, и на разъезде – на лугу и просто везде – вторым урожаем цвел клевер, отчего воздух к полудню делался медленным и золотистым. И что как раз в полдень прошел еще один дождик, но краешком, и мокрые стрекозы летали под дождем, и карпы, которых разводил в козловском пруду козловский председатель, вкусно чмокали ртами в школьной заводи. И что Васька, доктор Беркли и Щеглов, доказавший отсутствие себя,– все трое замолчали надолго, глядя вверх, откуда каплями летел дождь. Затем Васька снял пиджак и укрыл им Юлия Петровича.

– Ты был свободен. Это было давно,– неожиданно проговорил тот.– Тогда – запахом воды, лучом из-под тучи, горстью цветных стеклышек – ты был рассыпан в мире, на который с любопытством смотрела твоя девочка-мать. Потом началась охота на тебя, и ты притворялся то лупоглазой куклой, то плюшевым зайцем. Но ты был пойман еще задолго до того, как стать аномалией в анализах. Ты попался, когда тебя, возможного, окликнули мыслью, что ты возможен, и поставили в очередь – длинную очередь пойманных – среди нерожденного еще зверья и травы…

Говорят, Земля вертится. Очень может быть…

Это было начало знаменитого монолога о свободе.

Глава седьмая

И куда бы ни завела железная эта дорога…

Жизнь перекосилась. Жизнь дала крен. И если умозрительно представить Тихий Дол в виде большого диска, то на одном его краю, возле школы, жизнь концентрировалась, а с другого, задранного и опустевшего, молча грозил кулаком маленький Селиванов.

С Васькой же, например, произошло то, чего не могли добиться ни детская комната милиции – сперва, ни коллектив автобазы № 5 – потом. Его нетронутый мозг как бы пострадал и в один день. Достаточно сказать, что уже к концу этого дня он попробовал вымыть Щеглову ноги и,– хотя это было отвергнуто – поселившись в спортзале, он привязался к Щеглову, как кобель к доктору, и звал "хозяином", пока Беркли не настоял на более нейтральном "учитель". Смотреть на такого Ваську было иногда страшновато. Из всех услуг, которые он пытался оказать, была принята одна – утреннее рытье ямы. Если при этом никого рядом не случалось, он, украдкой присев, опускал в нее ступни.

Доктор Беркли относился к происходящему с большой долей сарказма, который стремился продемонстрировать еще больше. Однажды он пристроил над школьным крыльцом крышку от посылочного ящика с надписью "Здесь живет и не работает гений эпохи Лукреций Тиходольский" (так, кстати, и появился этот псевдоним). Тем не менее ежедневно, а точнее сказать – ежеутренне доктор приходил спорить. Было ли это вызвано заурядной завистью или же, наоборот, потребностью в общении, неизвестно, однако понемногу превратилось чуть ли не в обязанность, ибо как без свежей земли между пальцами ног, так и без докторского ехидства не возникало того характерного раскачивания вперед-назад, о котором вспоминали все, кому посчастливилось слышать Щеглова.

Глубже других его манеру говорить прочувствовал, пожалуй, Степка. Он появился у заводи где-то к середине монолога "О свободе" – послушал, прислонившись к тополю, закрыл глаза и принялся подыгрывать, сперва в паузах, а затем словно бы второй голос, и причем – на удивление хорошо. Бог знает, как он все это понимал на свой корейский аршин (и где жил теперь), однако ни один щегловский монолог без Степки больше не обходился. Мешали два обстоятельства: во-первых, в перерывах он просил спеть еще, а во-вторых, на флейту – если шастала поблизости – откликалась почему-то Варавва. Васька швырял камни в кусты.

Короче говоря, умозрительный тиходольский диск парил в странном перекосе. Над ним еще светило солнышко. Над ним пела светлая флейта и молчала мрачная виолончель. Над ним летали теплые ветерки, напоенные запахом трав. Но вопрос был в том, как долго просуществует такое неустойчивое положение, потому что умозрительный Селиванов сильно отличался от Селиванова рыскающего. И даже доктор Беркли с его подозрениями к селивановским шорохам в кустах и отлучкам с разъезда не мог предполагать, насколько справедливы самые худшие из его предчувствий…

На рассвете двадцать шестого июля Васька был разбужен стуком. Прижавшись к стеклу, он увидел бородатую физиономию, которая прижималась к стеклу с другой стороны.

– Милай,– сказала физиономия,– ты, что ли, будешь этот… Лукрец?

– Лукреций,– поправил Васька.– Спит он.

– Милай, разбуди. Ить орет и орет, етишкин дух… Вон уж каку наорал, понимаш, в кулак не входится. А ну как пуще наорет, дак чего?

– Кто орет?

– Да внучонок. Приспнул маленько. Поди, оно самое и заговаривать-то, пока спит, а? А то фершал-то, мол – ре-езать, гры-ызь…

– Какая грызь?

– А и я, мол,– какая грызь, когда кила? А килу – нечто ее режут? Буди, милай, буди, слышь, Лукреца-то. Нам бы по холодку ишо вобратно поспеть…